Вспомнилось: ведь они же вместе ехали сюда из Петрограда, Казароза и Ванечка, и что-то, значит, он в ней тоже понял, не мог не понять.
А Ванечка уже уходил, через минуту белое пятно его косоворотки впечаталось в охру церковной стены.
Где-то в листве печально попискивала синица, и вдруг взгляд, расширившись, охватил все это царство - так и подумалось: царство! замшелых плит чугунных, с наростами на концах, крестов, яркой зелени лип, омытых ночным дождем, по которым тень от колокольни, расплываясь, уходила к логу, туда, где в глинистой земле, совсем не похожей на эту, черную и жирную, лежала она под низким холмиком, не отделенным от других таких же ни решеткой, ни штакетником, и он решил, что потом обязательно поставит и оградку, и скамеечку.
Ни домой, ни в редакцию по-прежнему идти не хотелось, пошел к Кабакову, у которого прожил эти два дня.
Линев, карауливший калитку, поспешил объясниться:
- Встретил вашего курьера. Он сказал, где вы скрываетесь...
Доставая из-под рогожки ключ, Семченко спросил:
- Вы Алферьева-то хорошо знали?
- Альбина Иванова рассказала? Да? - Линев оживился. - Знавал когда-то. Видный эсперантист, с ним сам доктор Заменгоф состоял в переписке.
Вошли в дом, сели.
- Как вы с ним познакомились, Игнатий Федорович?
- В "Амикаро", клубе слепых эсперантистов. Я заказывал для них обувь у Платонова. Удивительная, я вам скажу, организация. Такого энтузиазма я нигде больше не встречал. Так вот, Алферьев у них вел кружок мелодекламации на эсперанто. Я наблюдал одно такое занятие. Впечатление незабываемое! Эти запрокинутые лица, вытянутые руки, дрожащие пальцы. И в самой атмосфере некий дух служения, которого, увы, так не хватает нам. Да что говорить! Сравнение не в нашу пользу, не-ет. Декламировали они под рояль известные переводы из Пушкина и Лермонтова, сделанные Печенегом-Гайдовским. Но как это звучало! Бог мой, как это звучало! Я тогда подумал, что эсперанто просто создан для мелодекламации, как итальянский или украинский для пения...
- А Алферьев, - напомнил Семченко. - Что он за человек?
- Вообще-то, - сказал Линев, - я разговаривал с ним всего один раз. Он подарил мне свою брошюру по орфографии имен собственных, я тут же ее проглядел и понял, что автор склонен подвергать сомнению некоторые принципы доктора Заменгофа. А вы, Николай Семенович, отлично знаете, как я отношусь к подобным вещам. Не желаешь играть в шахматы, играй в шашки. Не согласен - уйди, но изнутри не расшатывай. Правильно? Я даже могу допустить, что "матро", скажем, логичнее, чем "патрино". Однако не в логике же дело! Мы все матросы на корабле, вокруг буря, и если кто-то станет говорить, будто у капитана не того цвета кокарда на фуражке, и по этой причине ему не нужно подчиняться, то этого умника я первый выброшу за борт. Жестоко? Да. Но как быть?
- Ну а сам Алферьев. Что он за человек?
- Да-да, Алферьев, - спохватился Линев. - Как вам сказать? Сильная, видимо, личность. Упрям, честолюбив. Много достоинств чисто человеческих, вернее - мужских. Но вот запомнилась одна деталь. Так, вроде бы и мелочь, а характерная... Там был юноша, слепой, как мне сказали, с рождения, он читал вслух "Поэму Вавилонской башни". Теперь это произведение Печенега-Гайдовского считается уже классическим, настоящий эпос на эсперанто... И почему-то не понравилось мне, как вел себя при этом Алферьев. Он сидел в кресле и, закинув ногу на ногу, курил. Лицо такое неподвижное, тяжелое. Полным отсутствием всякой мимики он сам напоминал мне слепого. Но на редкость выразительные жесты. Во время чтения он вздернул плечи и покачивал рукой с таким снисходительным презрением, что ни на одном языке не передашь. То ли это презрение относилось к декламатору, то ли к самой поэме, я не понял. Но ведь слепые-то ничего не замечали! Его жестикуляция была на меня рассчитана.