«Как оно тут оказалось?»
Серафинит почесал затылок отверткой.
«Неужто кто-то закинул наверх яблоко в карамели? Вряд ли оно с неба свалилось Если это, конечно, не диверсия летучих обезьян!»
Только представив, что над ночным городом могли безнаказанно носиться крылатые твари, Серафинит поежился.
Словно в ответ на его мысли за спиной раздалось:
Наше оружие самое лучшее! Новые копья усовершенствованной конструкции могут насадить на себя до двух летучих обезьян за раз!
Кричал все тот же парень-газетчик.
Серафинит раздраженно обернулся, не замечая, как рукавом задевает отвернутый вентиль. А за собственным криком не услышал, как вентиль со звоном брякается на брусчатку.
Да пошел ты в жопу со своими копьями! заорал на газетчика Серафинит. Отойди подальше! Не мешай работать!
Газетчик обиженно зыркнул глазами, но всё же сделал несколько шагов в сторону от памятника.
Удовлетворенный, Серафинит продолжил ковыряться отверткой в фонаре. Пришлось в прямом смысле слова выскребать смолу. Доставая липкие куски, Серафинит обтирал отвертку о край фонаря. Лязгало так, будто кто-то пытался играть на расстроенной скрипке.
Липкой грязи оказалось не так уж и много. Продув желоб Серафинит уже собрался закрутить вентиль, но обнаружил под рукой пустоту. Похлопав себя по бокам и чуть не свалившись от этого, Серафинит поставил светильник на фонарь. Иногда он по забывчивости клал разные детали и инструменты в карманы и теперь рассчитывал обнаружить вентиль там.
Но увидел его на брусчатке прямо под собой.
Выругавшись, Серафинит зло шлепнул ладонью по фонарю. Масляный светильник качнулся и упал внутрь, со звоном разбиваясь на части. Шар огня пыхнул, лизнул лицо горячей лапой. Отмахнувшись от жара и боли, Серафинит даже не успел испугаться, поняв, что летит вниз на мостовую.
Все произошло в доли секунды. Огненная вспышка, полет и запоздалая боль во всем теле.
Первым желанием было закричать, выплеснуть эту боль грязными словами, проклясть несправедливый мир. Но дыхание замерло. Слова застряли в горле, а Серафинит сам себе напомнил рыбу, выброшенную на берег. Открывал и закрывал рот не в силах издать ни звука.
О, Гудвин! вскрикнул кто-то.
Что произошло?!
Знакомый голос. Торгаш Жадеит. Жадный, как сволочь. Даже плесневелый сыр не выбрасывает, а продает, рассказывая, мол это специальный деликатесный сорт.
Что же это делается?
Еще один знакомый голос. На этот раз женский. Вроде бы Морганит. Певица из кабака, куда Серафинит позволял себе поход раз в месяц. В музыке он не разбирался, но вот доступность чернобровой кудрявой красавицы всегда манила его, стоило пропустить одну-другую пинту эля.
Полыхнуло-то как!
Только отвернулся
Это потому что ругался много! Гудвин наказал!
Голос паренька-газетчика.
«Ну, погоди, я вот всыплю тебе».
Серафинит хотел сказать это вслух, но у него получился лишь сдавленный стон.
Да не Гудвин это!
Диверсия?! Мигуны?
Обезьяны?
Скорее всего!
Да расступитесь вы-таки!
Серафинит, сведенный судорогой, не мог посмотреть на говорящего, но голос явно принадлежал Гошеиту. Лекарю, лечащему срамные болезни. Его знали все, хотя никому и в голову не пришло бы упоминать это имя в простом разговоре. Пару месяцев назад Серафинит заглядывал в его двухэтажный дом на Садовой, чтобы избавиться от подарка, оставленного Морганит.
Гошеит склонился, заслоняя морщинистым, с обвислыми щеками, лицом, бронзовый воздушный шар.
Голова кружится? спросил он, в задумчивости почесывая бороду. Говорить можешь?
Писькин доктор, прошипел сквозь зубы Серафинит.
Боль постепенно отступала. Кряхтя, он попробовал пошевелиться.
Удалось даже привстать.
Не без помощи. Гошеит вместе с каким-то помощником поддерживали отбитую спину. Болел затылок, болела спина, болела задница. Наконец отпустило дыхание. Серафинит воспользовался этим, не скупясь на стоны вперемешку с руганью.
Спустя пять минут зевакам надоело. Возле Серафинита остался только Гошеит, настойчиво просящий: «Пошевели-таки левой рукой. А теперь правой. А теперь сними ботинок и пошевели пальцами».
Да что ты о пальцах-то знать можешь? кричал Серафинит на доктора, но просьбы его исполнял.
Убедившись, что переломов нет, Гошеит долго и внимательно рассматривал белки глаз сквозь двойной слой зеленого стекла и, наконец, кивнув каким-то своим мыслям, с улыбкой сказал: