Была видна чья-то рука: она заставляла вращаться в воздухе соломенную шляпу, задетую резинкой за палец рука размахивалась все стремительнее резинка вытягивалась, и шляпа норовила улететь за линию горизонта.
Молча Крупская заботилась о чае.
Расставляя посуду в ожидании самовара, попутно в ладонях она мяла хлеб; в большом глиняном кувшине плескалось холодное молоко.
Лампа под светлым зеленым абажуром бросала на лица спящих темно-желтый отблеск; Вронский и Анна Сергеевна похожи были на утомившихся от дальней дороги пассажиров почтового поезда с синими и коричневыми вагонами: он был из синего первого класса, она из коричневого, второго
Поезд, разумеется, выдумал тот, кто прежде выдумал тесноту: голова Анны Сергеевны покоилась на плече Вронского его протез лежал по всей длине у нее на коленях.
Явился накладного серебра самовар. Анна Сергеевна подняла голову. Вронский принял ногу.
(Позднее все опять станет иначе: с потолка на крашеный пол свалится кусок штукатурки, пожилой человек во фраке уронит смычок, и Вронского, наконец, сыграют без грима).
Надежда Константиновна подтащила стремянку, взобралась на нее и с потолка, в старом чулке, отлепила головку сыра, прежде не замеченную гостями.
Его не едят, объяснила хозяйка. Только нюхают.
Сыр пахнул старым чулком.
Противу воли гости вовлечены были в детскую интригу: эмблематический Ленин в рамке на стене смотрел кудрявым бараном: господин Барановский. Негромко бурчал ультразвуковой генератор: вот-вот на столе появится много-премного масла: уже в кувшине
Заметно дверца буфета напряглась выгнувшись наружу, она противостояла давлению изнутри.
На все лады Надежда Константиновна расхваливала бесконечность.
Глава седьмая. Не было повода
Буря в кувшине молока и глиняный Ленин скорее ощущения, нежели проявления чего-то иного
Идущие к новой жизни испытывают и новые ощущения.
Анна Сергеевна чувствовала себя так, словно бы проглотила (съела) собаку. На этом самом месте (чувствовала), за столом, в доме старой комической ведьмы.
Все же она ковырнула сыру: отвлеченные вопросы вдруг стали мало ее волновать еще немного, и она отвернется от прежних своих идеалов.
Надежда Леонардовна еще не предлагала ей на пару промчаться по пушкинским заповедным местам, но ступа и помело уже приготовлены были в сенях.
Вронский, судя по всему, хотел русалку, а, впрочем, леший его разберет!
Крупская-Книппер подкинула им курьих ножек: два итальянских окна открывали два далеких вида: самый горизонт расширялся как будто.
Надежда Леонардовна разожгла камин, предлагая Анне Сергеевне попрыгать по стенам Вронскому хотелось выстрелить из револьвера, но решительно для этого не было повода.
Крупская умела подсвистывать тетеревов и синиц, подкликать зайцев, подвывать волков, подхрюкивать свиней тут надобно было ружье.
А как насчет подмекнуть барана, с трудом он выговорил, небось, слабо вам?!
Ни с какой стороны Надежда Леонардовна не годилась для легкой интриги, никогда ни Ленину, ни Чехову даже не бросала она своего платка.
Анна Сергеевна заворчала и заворочала глазами потянуло мерлушкой. Снаружи кто-то бился рогами о бревенчатый сруб.
Книппер, уже в рейтузах, могла сыграть хоть Леля.
Отчего же слабо? Бешеного барана? отвечала она так невозмутимо, как будто Алексей Кириллович спрашивал ее про курицу.
Никто в Таганроге не закалывал баранов их укладывали на рельсы и ждали поезда (во всяком случае, так представлялось Вронскому).
Положи кто-нибудь на те же рельсы даму, ну хоть в мутоне, сошло бы гладко и буднично. Машинисты имели с убоя свой законный процент и крепко за него держались. Сыр был в округе, в основном, овечий.
Все эти соображения в виде разрозненных мыслей медленно проползали в голове Вронского, в то самое время, как мелкая пестрота и разноголосица способствовали переходу главной пьесы к заключительному пресмешному водевилю.
Резная фигура мохнатым силуэтом выделилась на бледном фоне окна, убранного симметрично спускавшимися драпировками: он именно был внутри, а не снаружи.
Баран смотрел соколиным взглядом.
Каждый видел свое.
Баран собаку.
Анна Сергеевна
Книппер Немировича-Данченко.
Алексей Кириллович Вронский