Я была молода и знаменита, я думала, что мне это позволено, что моя слава сможет меня защитить. Я думала, итальянцы так любят искусство и музыку, что мне это сойдет с рук, – она покачала головой.
– Что же случилось, синьора?
– Я не вышла петь. Я не пела в тот вечер и с тех пор больше не пела со сцены. Меня нельзя было убить за то, что я не пою, но арестовать – пожалуйста. Я просидела в своем доме в Риме до конца войны, а после нее – после нее я уже не пела. – Она подвинулась в кресле. – И хватит об этом.
– Тогда вернемся к маэстро. Может, вы припомните о нем еще что‑нибудь? – При том что ни один из них ни словом не упомянул о его смерти, оба разговаривали так, будто их со всех сторон окружали мертвые.
– Нет, больше ничего.
– Правда ли, синьора, что у вас были с ним личные осложнения?
– Я знала его пятьдесят лет назад, – вздохнула она. – Разве это теперь важно?
– Синьора, я хотел бы просто узнать, что он был за человек. Все, что у меня есть на сегодня – это его музыка, которая прекрасна, и его мертвое тело, о котором этого не скажешь. Чем больше я о нем узнаю, тем скорее смогу разобраться в причине его смерти.
– Ведь это был яд?
– Да.
– Хорошо. – В ее голосе не было ни злобы, ни ехидства. Тихое удовлетворение – с таким хвалят музыкальную пьесу или вкусное блюдо. Он заметил, что ладони ее наконец встретились, корявые пальцы сплетались и расплетались. – Но боюсь, его убили. – Пока он прикидывал, как это следует понимать, она добавила, – Потому что лучше бы он сам покончил с собой – чтобы не просто умер, а еще и погубил свою душу. – Тон ее оставался таким же ровным и бесстрастным.
Брунетти поежился, зубы у него застучали. Непроизвольно поднявшись, он заходил взад‑вперед, пытаясь вернуть хоть чуточку тепла. Возле бюро он остановился и стал разглядывать фотографию. Писк моды тридцатых годов – все три девушки в длинных кружевных, до полу, платьях, в туфельках с открытым мыском и на немыслимых каблуках. У всех трех – одинаковый изгиб темных губ и тоненькие, ниточкой, брови. Несмотря на пудру и завивку, было видно, что все они совсем молоденькие. Сидели они по старшинству, самая старшая – слева. Ей можно было дать лет двадцать с небольшим, той, что посредине – на несколько лет меньше. Младшая была совсем девочка‑подросток.
– Которая из них вы, синьора?
– В центре. Я средняя.
– А остальные?
– Клара, она старшая, и Камилла, маленькая. Добропорядочная итальянская семья – мама за двенадцать лет родила шестерых – трех мальчиков и трех девочек.
– А ваши сестры тоже пели?
Она вздохнула, потом недоверчиво фыркнула.
– Было время, когда вся Италия знала сестер Сантина, трех «Ка». Но это было так давно – с какой стати вам это знать.
Он заметил, какими глазами она посмотрела на снимок, – неужели сестры и по сей день живы в ее памяти, такие же юные и прелестные?
– Мы начинали в мюзик‑холлах – пели после киносеансов. Денег семье не хватало, и мы, девочки, пели и этим немножко подрабатывали. Потом пришло признание, денег стало побольше. И как‑то вдруг оказалось, что у меня настоящий оперный голос, и я стала выступать в театрах – а сестренки, Камилла и Клара, продолжали петь в мюзик‑холлах. – Она замолчала, взяла свою чашку, тремя глотками осушила ее, а затем спрятала руки под пледом.
– Скажите, синьора, а что, ваши сложные отношения с ним как‑то связаны с вашими сестрами?
Она ответила вдруг постаревшим, измученным голосом:
– Это было слишком давно.