Дайте им богатые костюмы и шикарные декорации – и успех обеспечен! Но если вдруг, не дай бог, опера современная или поют иностранцы – все, тогда провал! – Тут профессор спохватился, что получается целая обличительная речь, и вернулся к теме. – Так вот, отвечаю на ваш вопрос: нет, очень сомневаюсь, что публика что‑то заметила.
– А другие критики?
Профессор снова фыркнул.
– Если не считать Нарчизо из «Републики», у них ни у кого нет музыкального образования. Некоторые просто ходят на репетиции, а потом сочиняют свои рецензии. Не все даже партитуру умеют читать. Нет, это не судьи!
– Что же, по‑вашему, стало причиной провала маэстро Веллауэра – если можно так выразиться?
– Что угодно. Не в ударе был. Возраст, в конце концов. Или что‑то его расстроило перед спектаклем. Или, как это ни забавно, простое несварение желудка. Но что бы то ни было, в тот вечер музыка вышла у него из‑под контроля. Он выпустил эти самые ниточки: оркестр его слушался, и певцы старались следовать за оркестром. Но толку в его дирижировании было очень мало.
– Что‑нибудь еще, профессор?
– Вы имеете в виду музыку?
– Может быть. А может, еще что‑то.
Реццонико задумался, уронив руки на колени и, сплетя пальцы, наконец проговорил.:
– Может быть, это покажется вам странным. Мне и самому это странно – сам не понимаю, почему я так думаю и зачем рассказываю вам. Но, по‑моему, он знал.
– Простите?
– Веллауэр. По‑моему, он знал.
– Об исполнении? Что все пошло вразнос?
– Да.
– Почему вы так решили, профессор?
– После той сцены во втором действии, когда Жорж Жермон умоляет Виолетту. – Он глянул на Брунетти, как бы спрашивая, известно ли тому либретто оперы. Комиссар кивнул. – Знаете, эта сцена обычно срывает аплодисменты, особенно когда поют такие мастера, как Дарди и Петрелли. И на этот раз тоже хлопали, и довольно долго. Так вот, во время аплодисментов я смотрел на маэстро. Он положил палочку на пульт, и у меня появилось нелепое ощущение, что он собирается уходить – вот‑вот выйдет из‑за пульта и пойдет прочь. То ли я видел это, то ли померещилось, – но мне показалось, он уже сделал шаг, когда аплодисменты кончились и первые скрипки уже подняли смычки. Видя это, он кивнул им и снова взял палочку. И опера продолжилась, но у меня до сих пор остается странная уверенность, что если бы не скрипки, если бы он их не увидел – то ушел бы, и все.
– А еще кто‑нибудь это заметил?
– Не знаю. Все, с кем я беседовал, не очень‑то распространялись об этом спектакле и в оценках были крайне осторожны. Я‑то сидел в левой ложе первого яруса и прекрасно его видел. Думаю, остальные все‑таки больше смотрели на певцов. Когда потом объявили, что он не сможет продолжать, я так и подумал – у него какой‑нибудь приступ. А оказалось, его убили.
– Так что же сказали те, с кем вы беседовали?
– Я же говорю, все они были очень, скажем так, осмотрительны, боялись сказать о нем, о мертвом, что‑то нелестное. Но некоторые из них говорили примерно то же самое – что спектакль их разочаровал. Но – не более того.
– Я читал вашу статью о его творческом пути, профессор. Вы пишете о нем в высшей степени лестно.
– Это был один из крупнейших музыкантов столетия. Гений.
– Но этого последнего спектакля вы в ней не касаетесь.
– Нельзя осуждать человека, комиссар, за единственный вечер, особенно при таком блистательном творческом пути.
– Да, знаю – за один вечер и за один проступок.
– Вот именно, – согласился профессор, чье внимание уже переключилось на двух молоденьких женщин, вошедших в класс.