– Ни один человек, любящий музыку, этого сделать не мог.
Комиссар встал и протянул руку.
– Спасибо, синьора, за уделенное мне время и за ваше терпение.
Она тоже поднялась и взяла протянутую руку.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказал он в том смысле, что незачем провожать его до дверей квартиры.
Пожав ему руку, она тем не менее проводила его до прихожей. В дверях они снова обменялись рукопожатием – на сей раз молча. Он вышел из квартиры с каким‑то муторным ощущением, не зная, в чем его причина – в том ли, что сам он наговорил кучу пошлостей и цветистых любезностей, или еще в чем‑то, чего ему по тупости не понять.
За это время снаружи стемнело, стремительно сгустились декабрьские сумерки, усилив и без того тоскливое настроение, поселившееся на улицах Венеции до самой весны. На работу он решил не возвращаться, боясь выйти из себя, если отчет лаборатории окажется еще не готов и придется снова перечитывать немецкое досье. Он шел и думал, как мало он, в сущности, знает о покойном. Нет, разумеется, информации у него полно, но вся она какая‑то странно‑размытая, слишком внешняя и безликая. Гений, противник гомосексуализма, обожаемый меломанами, мужчина, сумевший вскружить голову женщине вдвое моложе, и при всем том – человек, чья личность все время словно ускользает. У Брунетти имелись кое‑какие факты, но о подлинной сущности он не знал ничего.
Он шел и размышлял о тех путях, какими добываются сведения. Допустим, ресурсов Интерпола в его распоряжении нет, зато ему всецело помогает полиция Германии, плюс его чин уже позволяет обратиться напрямую в единую информационную систему управления внутренних дел Италии. А помимо всего этого, остается самый верный способ получения самых точных сведений о человеке: обратиться к безотказному и бездонному источнику – к слухам.
Было бы преувеличением сказать, что Брунетти не любил родителей Паолы – графа и графиню Фальер, – но равным преувеличением было бы сказать, что он их любил. Они озадачивали его, как озадачила бы пара танцующих на току журавлей человека, привыкшего кормить арахисом голубей в парке. Они принадлежали к редкому и изящному образчику фауны, и Брунетти спустя почти два десятилетия знакомства с ними вынужден был признать, что испытывает смешанные чувства по поводу неминуемого вымирания данного вида.
Граф Фальер, насчитывающий двух дожей в своем роду по материнской линии, мог проследить, что и делал весьма охотно, свою родословную вплоть до десятого века. На ветвях его генеалогического древа восседали крестоносцы, парочка кардиналов, один композитор второго ряда и бывший посол Италии при дворе албанского короля Зогу. Мать Паолы родилась во Флоренции – ее семейство перебралось оттуда на север вскоре после данного события. Свой род она возводила к Медичи и, повинуясь правилам странной игры, имеющей магнетическую власть над людьми их круга, – своеобразных генеалогических шахмат, – выставляла против двух дожей супруга одного папу и одного текстильного магната, против кардинала – кузину Петрарки, против композитора – знаменитого певца‑кастрата (от коего, к несчастью, не произошел уже никто), а против посла – банкира, сподвижника Гарибальди.
Жили они в палаццо, принадлежавшем роду Фальер по крайней мере последние три столетия – обширном, разросшемся во все стороны склепе на Большом Канале. Этот памятник архитектуры было практически невозможно прогреть зимой, а от неминуемого обрушения его спасали лишь неустанные манипуляции постоянно толкущихся там каменщиков, плотников, водопроводчиков и электриков, ставших добровольными союзниками графа Фальера в извечной войне всех венецианцев против безжалостных стихий – времени, моря и промышленного загрязнения.
Брунетти никогда не считал, сколько в палаццо комнат, а спросить стеснялся.