Патта предпочитал не вдаваться в разные неприятные подробности преступлений и прочую чепуху. Одним из немногих зол, способных заставить его запустить персты в свои роскошные кудри, была пресса, время от времени бросавшая полиции упреки в том, что она‑де недостаточно хорошо справляется со своими обязанностями. Причем обстоятельства, из которых делался подобный вывод, особой роли не играли: это мог быть ребенок, просочившийся сквозь полицейский кордон, чтобы сунуть цветок заезжей знаменитости, но с тем же успехом на данное умозаключение журналиста могли навести африканцы, в открытую торгующие наркотиками прямо на улице. Достаточно было предположения, даже малейшего намека на то, что полиция не держит граждан за глотку железной рукой, чтобы вызвать у Патты приступ обвинений и попреков, – большая их часть изливалась на головы трех подчиненных ему комиссаров. Свой гнев он обычно облекал в форму предлинных меморандумов, в коих упущения полицейских выставлялись преступлениями куда более гнусными, чем те, что непосредственно совершались преступным элементом.
А еще все знали, что после каждого выступления прессы Патта объявлял «крестовый поход против криминала», причем всякий раз выбирался какой‑то один вид преступной деятельности – как гурман за роскошным столом выбирает самый изысканный десерт – и громогласно декларировалось, что на неделе данное преступление будет искоренено полностью – ну, на худой конец, сведено к минимуму. Читая о результатах последней такой «войны» – эту информацию он мог получить исключительно из той же прессы, – Брунетти невольно вспоминал сцену из «Касабланки» – с приказом «задержать всех обычных подозреваемых». Так все и делалось – отлавливали нескольких подростков, давали им с месяц тюрьмы, на чем все и заканчивалось, покуда усилия средств массовой информации не спровоцируют очередного «крестового похода».
Брунетти часто казалось, что уровень преступности в Венеции такой низкий – один из самых низких в Европе – только потому, что преступники, по большей части воры, просто не знают, как им выбраться из этого города. В нем нужно родиться, чтобы ориентироваться в паутине его узеньких каллеи знать загодя, что вот эта улочка оканчивается тупиком, а другая выводит к каналу. Урожденные же венецианцы с годами становятся все более законопослушными, коль скоро, с учетом истории и традиций, не утесняют их прав на частную собственность и уважают настоятельную потребность в обеспечении ее сохранности. Так что преступлений в городе происходит немного, и уж если случилось какое‑то насилие, а то и такая редкость, как убийство, то найти преступника проще простого: это либо муж, либо сосед, либо партнер по бизнесу. Обычно полиция только так и поступала – «задерживала обычных подозреваемых».
Но Брунетти понимал: смерть Веллауэра – совсем иное дело. Это знаменитость, несомненно самый прославленный дирижер столетия, и убит он не где‑нибудь, а в жемчужине Венеции – ее оперном театре. А поскольку расследовать это дело придется ему, Брунетти, то с него вице‑квесторе и спросит по полной программе за любую публикацию, бросающую малейшую тень на их ведомство.
Постучавшись, он помедлил и, дождавшись возгласа «Войдите!», толкнул дверь и увидел Патту там, где и ожидал, и в точности в такой позе, как представлял себе, – за огромным столом, склоненного над газетой, о важности которой свидетельствовал упертый в нее взгляд. Даже для страны, где мужчины красотой не обижены, Патта был безусловно красавец – чеканный римский профиль, широко посаженные пронзительные глаза и телосложение атлета, несмотря на возраст – Патте было уже сильно за пятьдесят. Фоторепортерам он предпочитал демонстрировать свой профиль слева.
– Наконец‑то, – изрек он так, словно Брунетти опоздал на много часов.