Урок не иметь дело с другими я с тех пор никогда не забывала. И страшная трепка, которую мне задала мать, когда пришла полиция, и вся эта морока с инспектором, которого приставили приглядывать за мной, тоже многому меня научили. Нет, в десять лет я не стала закоренелой преступницей, но теперь когда я что-нибудь делала, то всегда заботилась о том, чтобы меня не поймали. И меня не ловили.
Попалась я потом только раз. Тогда мне было тринадцать, и мама так меня избила, что до сих пор на бедре, где она ударила слишком сильно, осталась метка. Я тогда перепугалась до смерти, испугалась по-нестоящему, потому что никогда раньше её не видела в такой ярости. Она кричала: "Воровка, вот что у меня выросло, воровка, а не дочь! Мало меня Бог наказывал! Теперь вот это!" Вместе со словом "это" на меня обрушивался внушительный удар. "- Чего тебе не хватает? Чего недостает? Сыта, одета-обута, обстирана, из приличной семьи, все для неё делаю, и на тебе!" Еще один удар. И опять все сначала: "- Какой стыд! Ты меня слышишь? Позорное, кощунственное святотатство! Воровать в храме Господнем!"
Так продолжалось часов шесть, не меньше; Люси то и дело просовывала голову в дверь, умоляя: "- Перестань, Эди, ты же убьешь ребенка!.. Хватит, Эди, у тебя будет удар!.. Остановись, Эди, дай передохнуть, ты уже достаточно её проучила!"
Теперь, зная её лучше, я понимаю - ничто не могло причинить ей большей боли, чем то, что я взломала в церкви ящик для сбора пожертвований. Ни тогда, когда слезы струями текли по моему лицу, а мокрые волосы прилипли к щекам, когда голос мой охрип и сорвался, ни потом я не могла ей объяснить, что все это делаю ради нее.
Конечно, я не голодала и не ходила в лохмотьях - за этим мама следила, во многом себе отказывая. Но оттого труднее было это принимать. Нелегко быть благодарным, когда от тебя благодарности ждут; это просто убивает! Даже Люси иногда отчитывала маму. "- Все копишь, копишь добро, - говорила она, лучше бы о себе подумала, Эдит, все равно в гроб всего не возьмешь". А мать, бывало, отвечала: "- Придет время - все помрем, не сомневайся. Но не раньше. На то воля Божья. Марни, садись за уроки!"
Тот ящик, взломанный мной в церкви, стал первым залпом в моей личной войне.
К этому привели самые разные обстоятельства. Когда умер от рака мой отец, мама ждала второго ребенка. Мне тогда было около шести. Мама еле перенесла потрясение. Мы переехали в маленький домик в Сэнгфорде, недалеко от Лискерда. Я этого почти не помню.
Когда пришло время родов, послали было за врачом, но денег не было, а в казенную больницу не успели. Поэтому мама родила с помощью какой-то повитухи. Та что-то сделала не так, и ребенок умер. С тех пор мама и стала приволакивать ногу.
Через год мы вернулись в Плимут, но поселились на другом краю города, возле Барбакана. Там я ходила в школу до четырнадцати лет, и когда закончила, директриса написала:
"Маргарет очень способная девочка, и очень жаль, что она вынуждена так рано покинуть школу. Если бы она усердно трудилась, я уверена, она далеко пошла бы в математике и естественных науках. Я также не сомневаюсь, что её способности могут получить неверное применение, последний год явно свидетельствовал об этом. Для её пользы крайне важна хорошая компанией. Я желаю ей всего доброго в будущей жизни и надеюсь, что она не растратит свои способности попусту".
Что ж, я постаралась их не растратить.
Прием с танцами фирма устраивала в отеле "Стэйдж" на Хай-стрит. Предложение Марка Ротлэнда позволяло мне туда не ходить, но в последнюю минуту я передумала. Знаете, иногда ни от кого не хочется зависеть.
Там собрались все: печатники, наборщики, переплетчики с женами, сотрудницы с мужьями и приятелями. Старик Холбрук тоже привел жену.