Когда он понимает, в чем причина возмущений, то сообщает мне вежливым голосом и красными буквами.
Так вот, последние две недели ни одна тварь даже не дристанула нигде. Только непонятно, две недели сидели гады по норам, чувствуя на себя управу, или же издевательски слонялись где попало, а компьютеру было не ухватить суть. Я, впрочем, не ждал, разинув рот, компьютерных откровений, а, наоборот, хватался за каждое отклонение сигнала от обычного вида. Шуровал рельсовыми видеокамерами, сновал между сомнительными участками и рубкой — физзарядка есть, а толку нет. Поскольку я по большому счету, неуч, то подозревал даже, что основная часть возмущений — это радиопомехи, устраиваемые нашими гусеницами для сокрытия своих вылазок.
Сегодня датчики “разорались” по-страшному. Я посуетился, вспотел, нашел лишь в одном месте дребезжащую на ветру форточку, наконец, успокоился, пил кофе и ковырял в носу. Делать нечего, на тысячу маленьких сторожат не разорвешься, поэтому если вдруг приползут каверзники со всех сторон, то ядом навряд ли обмазаться успею, но подпустить поближе и взорваться большой компанией — это пожалуйста. Итак, сижу я в полном раздрае, стал даже язвить в свой собственный адрес. Поменьше шали я головой, побольше повергайся в прах перед профессорско-преподавательским составом, блестел бы сейчас образованием и воспитанием; и разве сошлись бы тогда тропки мои и каких-то уродов, у которых ничего на уме, кроме расползания, жрачки, размножения и прочих гадостей. От обиды личный гном раскачался, как на качелях, и улетел, будто перышко, кувыркнулся раз пятьсот и влип. Несколько секунд я (то есть он) во что-то погружался, растекался, и вот освоился в чужом организме.
Выдох продавливает волну вдоль тела, ей сопутствуют два ручейка по бокам, жаркий и студеный. Пенисто смешавшись, они заполняют мир вокруг, заставляют все разбухать, разворачиваться и показывать нутро. Просматриваю потроха каких-то стен и шкафов, бумаги вообще похожи на хлебную плесень. Втяжка приносит биение “теплого-влажного”, от какого-то предвкушения становится кисло во рту, вскоре пузырьки моего зрения выворачивают, как авоську, крысу. Резким сжатием в глотке сшибаю свои ручейки, вырывается на этот раз жгучая пена. И вот какой от нее толк — она впитывает крысу, и та меняется в лучшую сторону, становится горячей и рыхлой, в общем, хорошей, как пожарская котлета. Я, кажется, узнаю местность — подвал с архивным хламом. Какова задача и сверхзадача? Найти “теплого-влажного”, только большого, засевшего на перекрестье путей. Раскусить его, что тоже будет вкусно, и узелок развяжется. Откроется много ходов в кристалл владычества. К той прекрасной светлой грани, что придает могущество плоти, несокрушимость волне. К чудесной ярко-черной грани, несущей бессмертие, неистребимость во тьме потомства. К ароматной алой грани, в которой таится радость вкушения побежденного врага. К той благоухающей синей грани, что изливает счастье превосходства нашего единства над сборищами чужих.
Пора тикать, мой гном-Штирлиц вылезает из тела наглого урода, как из липкого кала, и напряжение среды, постепенно уменьшаясь, вкручивает его по спирали обратно. Все на месте, гном и я, мы снова в рубке, выделенной буфетными стойками площадочке посреди холла в стиле неоготика. Хочется в таком месте не отстреливаться, а продавать компот. Но друзья торопятся ко мне, прутся со стороны архивного подвала — мне ли не знать. Скорее всего, они придут по коридору левого крыла и попросят любить да жаловать. Как же любить? Железяка-дверь их только насмешит. Я бросил рубку и залег, выглядывая из-за стойки, как в артобстрел, сморщившимися от напряжения щеками.