Только я и ты. И больше не надо притворяться.
Не надо притворяться.
Не надо
Наташа, моя дочь сказала сейчас удивительную вещь. Она сказала: «Только я и ты. И больше не надо притворяться», понимаешь?
Наташа убирает руки и выдыхает:
Уф-ф-ф Слава богу, я уж подумала, что-то случилось, а всего-то-навсего девочка выросла. Теперь я спокойна, Питер. Спокойна за вас обоих.
Знаешь что, Наташа, я смотрю на часы. Знаешь что? До Нового года всего ничего, три минуты, а мы так ничего и не успели ни задумать желание, ни даже выпить.
Мне показалось, что это самое желание ты только что произнес вслух. В любом случае разбираться с этим тебе, и никому больше. А выпить еще не поздно, я принесу шампанское и позову Дюка. Подожди, мы сейчас.
Она уходит, а я отворачиваюсь к окну и утыкаюсь лбом в ледяное стекло. За ним океан. Я не вижу его, но знаю, что так оно и есть.
И три бесконечных минуты, чтобы не попросить о том, чего хочешь больше всего на свете.
То, чего желать ни в коем случае нельзя и не пожелать невозможно.
Всего три минуты.
Только я и ты.
И больше не надо притворяться.
Часть вторая.
Почему бы и нет
РОЖДЕНИЕ
В начале июня Кончита родила мальчика.
Выписали ее и малыша в четверг утром, и жара в этот день стояла такая, что плавилось все, даже птицы на проводах, а океан укрылся маревом до самого горизонта. А уже в субботу друзья, соседи, да и просто все, кто хотел, пришли поздравить родителей и увидеть долгожданного наследника. Шума в доме у Феличе было не меньше, чем в баре. Впрочем, бар на пару дней был закрыт, вернее, просто переехал на это время в этот самый дом.
Кончита восседает в кресле, как на возвышении, хотя никакого возвышения нет и в помине. Рядом с ней люлька с безмятежно спящим Гвидо ему не мешает даже эта нескончаемая, шумная череда гостей. Зато Феличе все время в движении, иначе он просто не может. Он снует между гостями, подводит вновь пришедших к жене и ребенку и бесконечно улыбается он счастлив, счастлив на самом деле. И с этим уже ничего не поделаешь.
Голос Густава от самых дверей:
Показывай свое чадо, Knabe, и свою мадонну!
Едва Феличе подводит его к Кончите и малышу, тот просыпается и заходится плачем. Мать берет его на руки, а Густав наклоняется и слегка дует ему на макушку. Когда ребенок затихает, он улыбается.
Ну вот. Это родничок. На него надо подуть, это щекотно. Детям это нравится.
Шесть лет назад он так же дул на Майю. На ее макушку.
Ее детский врач принял гнойный аппендицит за приближение месячных. К ночи, когда поднялась температура и стало совсем плохо, я позвонил Густаву, и уже через четверть часа он был у Майкиной постели. Положил руку на ее горячий, как ночной снег, живот, и произнес только два слова:
Скорую. Быстро!
И пока не приехала скорая, держал ее голову на коленях и точно так же дул на макушку. Опоздай мы тогда хоть чуть-чуть А может, и в самом деле родничок.
Ну что же, начало положено, но ведь это только начало, не так ли? Густав смотрит по очереди на обоих. Теперь вам обязательно нужна девочка. Пока, конечно, рано, но и затягивать не стоит.
Шум вокруг не утихает, но тогда откуда эта внезапная тишина, такая плотная и звонкая, что, кроме нее, ничего и не слышно. Кончита распускает шнуровку, обнажает левую грудь, подносит к ней малыша. Ее предплечье украшает синяк, еще один угадывается на левом плече, у основания шеи. Феличе глядит на них, и глаза его наполняются слезами. Но и от радости ведь плачут тоже.
Конечно, Густав, мы знаем. Надеюсь, бог не оставит нас и на этот раз, а мы уж постараемся. Дочка нам очень нужна, очень. Вот и с Питером мы об этом говорили. Еще зимой. Помнишь, amico?
А как же? я стараюсь улыбаться как можно убедительней. Хотя ты и так невероятно богат, ведь ты обладаешь мадонной, но две мадонны всегда лучше, чем одна, правда? Особенно, если они твои, и только твои, большая и маленькая.
Феличе радостно кивает, он не слышит окончания фразы, и в этом нет ничего странного оно у меня внутри: «Но ведь маленькая вырастет и тоже станет большой. И тогда что со всем этим делать?»
Лето на острове это, прежде всего, краски. Все, даже мы сами, кажется пастельным, или положенным на холст, словно в зале импрессионистов Русского музея, или любого другого. Может, именно поэтому ни музея, ни галереи здесь нет зачем? Вот пятно незабудок у дороги будто само небо, развеселившись, плеснуло кобальтом прямо на землю. Океан, снисходительно-лениво поглядывает на все это разноцветье, он-то точно знает: лето будет недолгим, скоро, совсем скоро, осень, и вот тогда