Да. Бедный Даниэль об этом ещё узнает.
Спасиб, тёть Фир. Ну, я пойду, вздохнув, сказал Матвей и поднялся.
Куда-а-а? разочарованно, в один голос, проныли мальчишки: Данька-Даниэль, Яша и Лёва, все Фирины.
Матвей засмеялся и потрепал их по волосам. Таким же кудрявым, смоляным, как его. Малышня считала его старшим братом, хоть и не по крови. Тётю Фиру же Матвей знал с раннего детства. Это с его младенческих уст слетело имя тёти, прилипшее теперь к ней навеки. А раньше все, как один, звали её только «Эсфирь».
Потом погуляем. Заниматься надо.
У-у-у
Пройдя к себе, Матвей первым делом засел за флейту. Вынув из футляра, аккуратно собрал её и пробежал тонкими пальцами по всей длине. Поднёс к губам, извлекая первый чистый звук Улыбнулся.
За окном чирикнул воробей. На общей кухне, чуть дальше отсюда, опрокинулась кастрюля птичьим базаром взвились крики женщин. В очереди к туалету вспыхнула перебранка соседей.
Матвей отмёл все посторонние звуки. Здесь был только он. И флейта.
Он, одетый в сюртук с раздвоенными, как ласточкин хвост, фалдами. Перед бархатно-красным залом, что был полон, как никогда.
Матвей дунул легче лёгкого. Взмахнул пальцами, лаская флейту.
Чистый, свободный, прогоняющий все печали звук.
Вдаль унесло хулиганов, разметало ранящие слова. Исчез бедный Данька в йодистых пятнах, тесная комнатушка и адская смесь запахов с кухни. Остался зал, аплодисменты.
И она, Рита. Прекрасная и тонкая, как флейта, красивая, точно куколка, с голосом колокольчиком из хрусталя.
Матвей играл музыку: легко, вдохновенно. Будто сам был соткан из звука. В такие моменты казалось, что ноги вот-вот оторвутся от земли, и он птицей взлетит к весеннему, цвета гжели, небу. Взлетит и
Ох, сы́на
Звук оборвался и дрогнул. Матвей повернул шею.
Мама. Мама на пороге! Уже пришла с фабрики.
Здравствуй, мам!
Матвей кинулся к матери, обнял её тёплую, пахнущую кожей и клеем. Сколько же обуви сделали сегодня эти добрые, в трудовых мозолях, руки?
Не обедал наверняка, сразу за дудку. Мотя, Мотя
Да сытый я, сытый! Тёть Фира угостила! Я Даньку привёл и
Матвей осёкся, и мама помрачнела.
Что? Опять били?
Матвей кивнул.
Да. Только другие.
Это никогда не закончится вздохнула мама.
Матвей кивнул, соглашаясь с ней. Опять вспомнил про всё: про папу, про своё свидетельство о рождении, где в графе отцовства был прочерк. Про национальность: «Русский».
И внешность, кричащую: «Еврей».
На вопросы об отце мама обычно отмалчивалась. Изредка, скупо говорила о нём. Но хотя бы улыбалась при этом: тепло так и очень грустно.
«Значит, не насильник какой. Нормальный», слушая, успокаивался Матвей.
Родители не состояли в официальном браке. Но любили друг друга пылко, по-настоящему, так он всегда думал. Родился Матвей накануне войны, в другом городе. А уж когда завертелась страшная карусель Папа добровольцем на войну пошёл, да там и сгинул: ни весточки, ни косточки.
Но Матвей видел. По глазам понимал, что мама ещё ждёт его. Надеется, что вернётся.
Великая война кончилась, но другие баталии остались. И, кажется, навечно.
Матвей с первого класса знал, что он другой. Не раз и не два сталкивался с обидчиками: и в классе, и на улице, и в кинотеатре. Как старше стал научился давать сдачи. Тех, кто поменьше, защищал. С мелкими девчонками-мальчишками возился,за что носил кличку «Нянька».
А жизнь хотел связать с музыкой. Готовился в училище поступать, после выпускного класса. Мечтал об оркестре, гастролях И о собственных концертах, конечно, мечтал. О славе. Блеске.
О том, чтобы маму из этой нищеты вырвать, облегчить её труд. Чтоб на вредной работе больше не урабатывалась, а жила себе вольготно в своей квартире, без жарких склок и очередей к туалету. С хрусталём и фарфором ленинградским, люстрой модной, с бахромой из стекляруса, и телевизором
Матвей мечтал о благах для мамы и себя. А ещё о Рите.