У стены, весь тотально перекрещенный руки на груди и одна нога поверх другой величаво застыл критик Максимилиан Усачевский. Как всегда надменный, с претензией на эпатаж и некую сверхчеловечность, этот красавец не то что не курил, а даже вроде как и не дышал. Иной раз Павлу казалось, что его можно принять за каменно-мраморное изваяние, настолько он был спокоен и неподвижен. На его мизинце красовался массивный перстень с темным агатом, а рядом у стены покоился стек с рукоятью в виде звериного черепа. Короче говоря, тот еще Воланд, хотя статьи Усачевский писал действительно сильные это признавала добрая половина союза. Другая половина вообще никого и ничего не признавала ни Рахманинова с Прокофьевым, ни даже Джона Леннона.
Поблизости от критика, стиснув руки меж острых коленок, притаился тихий и робкий Шура Бочкарев, студент и поэт, а по сути, мальчик на побегушках, которого для того, кажется, и приняли в союз, чтобы было кого гонять в магазин за холодцом и алкоголем. Стихи у Шуры были тоскливо-возвышенные, с отчетливым суицидальным оттенком. В союзе подозревали, что оттенок не исчезает по причине затянувшейся девственности студента. Кое-кто полагал, что, обретя подругу жизни, Шурик сменит акценты и начнет, наконец, писать жизнеутверждающие вирши. Куржаков же опасался, что произойдет более грустное, и с появлением подруги жизни юноша позабудет о поэзии напрочь.
Подле окна, сгорбившись и нервно потирая ладони, сидел Юрий Лепехов, поэт Божьей милостью и безнадежный семьянин. В том смысле, что, угодив однажды в капкан случайного брака, Юрий недальновидно наплодил массу детей, чем и обеспечил себе окончательное и многотрудное счастье. В любимом кресле возле батареи восседал кудлатый и седой Вячеслав Галямов, человек редкого добродушия из тех субъектов, кому можно было наступить на ногу, а в ответ на извинение услышать улыбчивое поощрение: «Да чего там! Топчите на здоровье!» Если же на ногу наступала женщина, Галямов и вовсе рассыпался в голубином ворковании: «Господи! Да это я у вас должен просить прощения! Точнее благодарить! Извольте еще разок Да хоть даже два разка»
И наконец, точно снайпер, держащий всех под прицелом, за председательским столом расположился главный инициатор слета Михаил Ржавчик, яркий, точно новенькая игрушка, со зловещим румянцем на младенчески пухлых щеках, аккуратно причесанный, обманчиво улыбчивый.
Разумеется, в союзе опять спорили. Атмосфера бурлила, нервные пузыри вздымались и лопались, обжигая стены.
О чем ругаемся? шепотом осведомился Павел у Юрочки Лепехова.
Да леший его разберет, тем же шепотом отозвался Юрочка. Растерянно пояснил: Уже и Катынское дело вспоминали, и армию Андерса раздраконили, и правительство Сикорского проутюжили.
А еще про что?
Про жиреющую Америку, про Европу с ее гендерным борщом.
До чего договорились?
Ну, это как обычно До скорого Армагеддона. Потому как работать надо, а как без вдохновения-то? Талонов на него еще не придумали. Юрочка протяжно вздохнул. Значит, без гвоздей снова не обойтись.
Каких еще гвоздей?
А тех, которыми читателей к позорным столбам Чтобы на всех дорогах как войско Спартака.
Господи! Их-то за что?
Так не читают нас, суки!
Павел ласково приобнял Лепехова. Тематика споров в союзе никогда не была принципиальной. Спорили и впрямь о чем угодно от проблем в современной космонавтике до времен, когда казнили цицеронов с сократами. Мнения и полюса разбегались до полярных, с той же легкостью сходились, производя рокировку. Павел не мог припомнить случая, когда, оказавшись под крышей союза писателей, застал бы коллег за умиротворенной и плавной беседой. Чайные церемонии здесь так и не привились; говорить коллеги предпочитали на повышенных тонах, неизменно отстаивая правду-матку, скрещивая филологические рапиры, разя рифмами и цитатами, словно дубинами. Вот и теперь в воздухе реяли мохнатые стяги Асада, Каддафи и Шикльгрубера. Первым двум, разумеется, сочувствовали, последнего били с привычной беспощадностью, подпуская, впрочем, некой философской ванили вроде той, что мог бы, да не стал художником, а если бы стал, то, верно, не развязал бы столь чудовищной бойни, а если бы не развязал, то приключилась бы иная между Штатами и Россией. Словом, вырисовывалась все та же фантазия до-мажор на тему «если бы да кабы», чего пишущее сообщество никогда не боялось, в труху разнося перл об истории, не терпящей сослагательного наклонения. Разве что спорили об авторстве искомой сентенции. Поскольку ни Хампе с Эйдельманом, ни Сталин с Марксом на первенство явно не тянули. Эти только умело обыграли фразу, после чего спорить с сомнительной апофегмой стало неприлично. Более того опасно. Обсуждать бифуркационные стигматы и судьбоносные распутья дозволялось лишь детям да умалишенным писателям