Только Роман знал о том, как она доставала эти деньги. До фестиваля, о котором речь впереди, она могла разговаривать только с ним, со своим бывшим учителем рисования (Роман вёл факультатив для будущих «художников-неудачников», как он выражался). Потому что именно он сделал её ТАКОЙ своими разглагольствованиями на уроках! Но вот об этом Роман не догадывался. И это был главный секрет Радуги. Она обожала его, тридцати трёх летнего женатого мужика, отца двоих детей, обожала, но, как сказал поэт, «странною любовью». Он был её Учитель, её гуру так она придумала для себя, потому что хотела, как в Древней Индии, чтобы у неё тоже был Просветлённый Наставник. Роман подходил по всем показателям для данной вакансии, хотя он об этом, вестимо дело, не подозревал. И сам того не зная, Роман наш свет Сергеич вылепил её, как из глины, по образу своих давнишних-предавнишних идей, о которых болтал в своё время, но в которые уже не верил сам и по которым уже давно не жил, однако по инерции извлекал их из своей головы для «расширения кругозора подрастающего поколения», как он говорил. Вот и доизвлекался, вот и расширил кругозор.
Вопрос: как Радуга доставала деньги?
Она просто видела из окна автобуса богатый офис, заходила в приёмную к начальнику и, вот этот серенький малыш, рукавом вытирающий шмыгающий нос, с большими голубыми глазами говорил: «Помогите. У меня мама умирает. Нужно двадцать тысяч на операцию. О вас узнает весь город и весь наш Посёлок. Я работаю в газете. У меня с собой верёвка, и я готова повеситься у вас в вестибюле. Помогите маме». И она так смотрела своими огромными детскими заплаканными глазами в глаза тому оторопевшему индивиду в кожаном кресле, любителю шансона, что он сам, толстозадый ворюга, завравшийся слизняк, заливался слезами, снимал с руки перстни и часы и протягивал ей, глядя преданно, как раб на господина.
И так она объездила весь город. И ей всегда давали денег! И никто никогда не просил никакой рекламы взамен. Она сама её делала на оставшиеся деньги! Ей с мамой, поди, и жрать-то было нечего! «Нет, это поразительно!» говорили учителя в школе и смотрели на неё, как на ходячую икону. О ней стали писать в поселковой газете.
Да и как об этом было не писать! Кому-то нужна была серьёзная операция Радуга вытрясла деньги с фармацевтической фирмы. Она заходила в офис с сумкой, в которой прятала 10-ти литровую канистру. «Мой годовалый братик при смерти. Помогите. Я сирота, я не хочу, чтобы он умер таким маленьким, но он уже умирает. Дайте деньги на похороны. Он ведь всё равно умрёт. Я сейчас обольюсь бензином». И хозяйка фармацевтической фирмы, беспринципная тварь, разорившая своих собственных родственников в угоду бизнесу, растолкавшая локтями всех таких же, как она, лизоблюдов, стоящих на пути к её персональному счастью, эта костлявая селёдка отдавала Радуге всю наличность, которая была в офисе и просила, нет молила, зайти ещё! Не скрывая слёз, она обнимала Радугу, целовала её в лобик по-матерински, гладила по щёчкам и предлагала подкрасить губки своей помадой.
Кто-то спивался или «лечился» наркотой она достаёт деньги, и людей устраивают (насильно порой) в соответствующие клиники. И никто не понимал, как ей немодной, неинтересной, неразговорчивой всё это удаётся! Михалыч хихикал: «Почему маманька-то не следит за её, тэк скеть, моральным обликом? А, мужики? Хе-хе». Роман как-то встретил её на остановке и передал слова Михалыча. «Дурак недоделанный ваш Михалыч. И алкаш», сверкнула глазами Радуга. Роман согласился.
Весь Посёлок и, возможно, в этом единственный недостаток её деятельности был превращён в некое подобие рекламной тумбы, где мелькали названия всех отличившихся в том или ином богоугодном деле предприятий. Радуге предлагали стать толи менеджером, толи ещё кем-то в разных фирмах, но она, глупая, как была максималисткой, так и осталась жила с мамой в деревянном домике, похожем на фургон бродячих актёров, на дальнем краю Посёлка и никаких предложений по трудоустройству не принимала. Это было видно по тому, что в любую погоду, ну, кроме жары, очевидно, она ходила в одном и том же детская болоньевая куртка, джинсы, кроссовки, знаменитый её белый берет, всё также оставалась худой, с впалыми щеками, какой-то растрёпанной (у неё всегда была короткая причёска и всегда её тёмные волосы были чисты, но спутаны, как у пацана после драки), да всё это так, но слава Богу с таким же таинственным, почти магическим сиянием огромных голубых глаз, которым она и вытворяла все свои «чудеса». Она их включала, как кнопку на фонарике. Её глаза не смотрели, они работали