(У Араба во сне, хотя он лежит в горячей ванне, выступает холодный пот, сжимаются, как у волка, челюсти, и скрипят зубы то ли от восхищения Траяном, то ли от зависти к нему).
О Господи Иисусе! Ведь в Дакии добывалось не только золото, но и электрум такой самобытный минерал, где золото и серебро, словно сросшиеся близнецы, сплавлены меж собой как два в одном. Целый поток электрума сыплется с неба. Где счастье, там и бяда! Инфляция разыгрывается в империи, управляемой Траяном.
Одни воспоминания и ассоциации порождают другие: куда иголка, туда нитка. Вот она, готовая сеть-паутинка. Уже не один сон во сне, а как будто цепочка нанизанных друг на друга снов: мужчина спит и видит сон, а в этом сне ещё один сон, а в нём ещё один.
Как будто вся жизнь есть сон: вот в детской руке Филиппа ауреус с портретом Траяна на лицевой стороне, а на оборотной с изображением Богини Виктории со щитом и надписью «Дакия». Но тут императора осеняет, что, говоря о захвате Дакии, Претекстат имел в виду переносный смысл. Типа «такую же, как Дакия». Ибо в оригинальной Дакии, провинции давно завоёванной, нет больше серебра-злата-электрума! Пуст тот сундук, а потому потерял былую ценность. Не бывать в Римской державе, подвластной Арабу, гиперинфляции, не говоря уж о галопирующей! И даже просто ползучей не бывать!
Филипп во сне вдруг вспоминает, что собирался провести аудит и полную инвентаризацию имперских закромов ещё в 244 году, но так и не сдержал своего слова, не отыскал воров, не вытащил их за ушко да на солнышко, ни с кого не взыскал по делам их и по справедливости.
«Ещё есть время, думает император, причмокнув во сне. Вся жизнь впереди надейся и жди!»
Внезапно один сон во сне прервался, а за этим и вся цепочка. Остался просто логический и последовательный сон о грядущем.
*****
Император спит и грезит.
В сражениях и стычках проходит вся первая половина 246 года нашей эры и к середине лета робкие карпы, оставляя то ли римлянам, то ли на произвол судьбы свои города, веси и крепости, бегут, сверкая пятками до самых Карпатских гор.
«О, Иисусе! Я же теперь» осеняет владыку Рима.
Мысль не прерывается, а естественным образом перетекает в прямую речь.
Я нынче Карпийский Величайший! объявляет император войскам, а разросшейся, как на дрожжах, канцелярии отдаёт приказ: Сейчас же готовить об этом Эдикт за моей подписью и срочно сообщить в Рим! Сенаторы должны знать, что они не ошиблись в своём императоре! Пусть готовятся восславить меня официально сразу, как только судьба и Боги эээ как только Господь Бог позволит мне вернуться в столицу!
Голову туманят мысли, а язык вязнет в зубах и гландах (их ещё не научились при заболеваниях вырезать без последствий для здоровья).
Прямой речью и суетящейся челядью дело не закачивается, ведь виктория должна быть увековечена на материальных носителях. Посему секретари, помощники, писари, курьеры и прочая обслуга продолжают стоять на ушах император никому не даёт ни покоя, ни заскучать, ни задремать: мол, на то и щука в море.
Скачите в Рим и на все монетные дворы! Вручите денежным властям мои Эдикты о чеканке серии монет касательно начала новой эры в истории римской Дакии! Я второй Траян! Я круче Траяна! приказывает Филипп, а в голову его лезут мысли о префекте Рима и претория Гае Мессии Квинте Деции, уже за пару дней успевшем в гущах столичного народца получить неформальную партийную кличку Траян (но правящий император об этом ни сном, ни духом).
А если спросят, где им взять золото и серебро для чеканки, что отвечать? мнутся посланцы.
Тут императора снова пронзает неприятная мысль о том, что недра Дакии давно опорожнены: нет там больше благородных металлов. Пусть остатки и сладки, но и остатков-то никаких нет!
Пусть изыщут возможности! гаркает владыка Рима. На то они начальниками и поставлены!
Вскоре, как назло, приходят вести, что на доведение до ума азиатского Филиппополя опять нет денег.
Раз мы прекратили выплаты карпам и нам это недорого обошлось, пора заканчивать и с прочими варварами! озаряет Господь Филиппа. Больше ни денария германцам! Ни сестерция! Ни шерсти клочка с паршивой овцы!
Почти никто и не обращает внимания, не замечает, не вдумывается в то, что же такое сказал император. А тот, кто смекает, не становится буквоедом и не долго раздумывает над тем, кого или что август имел в виду под овцой.