Ну так я же и говорю, торопливо, как бы боясь, что Ничипор вот-вот погонит его поганой метлой восвояси, сказал Федор Игнатьич. Песни это мои. Хочу отослать куда, чтоб напечатали. Как тебя, и он угодливо заглянул в глаза покрасневшему Котейке, чей последний слесарный опус «Мужицкая тоска» взяла-таки окружная «Сермяжная правда».
Ну, оставляй, поглядим, вселяя надежду в нежную душу песноплета, проворчал Ничипор.
Повеселевший сосед убежал, а Котейко, погрузившись в кресло, принялся изучать потрепанные листки.
На первой же странице сверху было выведено: «Н. Котейке, моему духовному наставнику». Немало поразило Ничипора и то, что все песни Федора Игнатьича были о близком ему сантехническом деле. Заподозрив соседа в низкопоклонстве, Котейко принялся за читку. То, что он прочел, неожиданно оказалось не так уж и дурно. Тексты будущих песен не то, чтобы убеждали читателя в несомненной одаренности Гундосого, но брали неподдельной искренностью и блиставшей между строк скупой мужской слезой:
Как возьму я ключ, ключик гаечный,
Отверну ключом одну гаечку,
Отверну ключом другу гаечку,
Ан глядишь и обед уже.
Побеседую эх с Мишанею,
Побеседую эх с Петюнею,
Ой, да про шайбочки
Ой, да про шлангочки.
Ой, да гусак возьмем,
Да сантехнический
В таком примерно народно-водопроводном стиле были выдержаны и остальные песенные творения. Наскоро окрестив рукопись «Слив-страдания», Ничипор, кряхтя, уселся за печатную машинку, коя была приобретена им еще во времена первых робких набросков и эссе типа «Регулярно забиваешь водосток укорачиваешь его срок». Скромно избежав посвящения, он принялся набивать текст.
Отправив рукопись по нескольким уже проверенным адресам, Ничипор принялся ждать ответа. Федор Игнатьич несколько раз заходил, деликатно кашлял в кулак и просительно заглядывал в глаза, но Котейко принимал строгий вид и говорил уверенно:
Ну чего ж ты хочешь, сосед, там ведь тоже люди сидят, не мы же одни им творенья шлем.
Однако откликов на «творенья» не поступало. И тут неожиданно к Ничипору подоспело подкрепление.
Слышь, Котейка! остановил его на улице своей нетвердою рукой известный всему Новоозерску Александр Панкратов. Говорят, ты писателей крутишь?
Ничипор покаянно склонил голову: кручу, мол.
Слышь! А меня возьмешься покрутить немножко? У меня тоже книга есть.
Котейко всем своим видом, и даже позой изобразил невероятное удивление.
А чего ты? Здоровская! Про упырей, ведьмаков и одного злого-презлого кащея!
Вы, Александр, в детстве не наигрались? мрачно спросил Ничипор.
Эх, ты, голова куриная! обидно сказал Сашка. Это же фантастика! А еще точнее фэнтези. Там чудеса, там леший бродит читал? Вот, это тоже фэнтези. Только я про наш Новоозерск написал. Как будто на нас напала кровожадная нечисть! И я всех спас! Здорово!
Скажите, а зеленые черти там фигурируют? съязвил Ничипор.
А вот это вы напрасно, товарищ Котейка! Я ж в завязке два месяца как! Ну, вот время и убивал. Роман получился!
Котейко заволновался. Немыслимо, сказал он себе, чтобы такое бесхвостое существо, недавно слезшее с дерева, каким являлся Панкратов, смогло написать книгу.
Пошли, покажу! И Александр отвел его к себе домой, и показал ему несколько тетрадок, исписанных от корки до корки неровными пляшущими человечками, в которых человеку искушенному все-таки можно было угадать буквы.
Возьмешься? уточнил Панкратов.
Ничипор сдуру согласился. Следующие два месяца он убил на расшифровку и печатание панкратовской нетленки. Все пять копий он разослал теперь уже в московские издательства. Сам же Александр тоже времени не терял. Он громадными прыжками носился по городу и выколачивал из всех, способных держать перо, труды, дабы товарищ Котейко смог прославить город Новоозерск в веках.
Время шло. Рукописи несли, бедный Котейко продал мотоцикл и купил компьютер, стараясь ускорить процесс, ибо никто из местных авторов необходимой техникой не владел и передавал свои труды в рукописи. Но решительно ни одно издательство не желало иметь ничего общего с провинциальными талантами. Повезло лишь одному Гундосому, несколько из песен которого увенчали страницы «Сельского жита». Панкратов отчаялся, назвал слесаря-литагента халтурщиком и прохвостом, отнял своих упырей и вновь ударился в загул. Ажиотаж спал, наступило время забвения.