Нержин уже хотел отвернуться на другой бок, как Руська усмехнулся и зашептал, постепенно увлекаясь и убыстряя:- История до того однообразна, что противно ее читать. Все равно как "Правду". Чем человек благородней и честней, - тем хамее поступают с ним соотечественники. Спурий Кассий хотел добиться земли для простолюдинов - и простолюдины же отдали его смерти. Спурий Мелий хотел накормить хлебом голодный народ - и казнен, будто бы он добивался царской власти. Марк Манлий, тот, что проснулся по гоготанию хрестоматийных гусей и спас Капитолий, - казнен как государственный изменник! А?..- Да что ты!- Начитаешься истории - самому хочется стать подлецом, наиболее выгодное дело! Великого Ганнибала, без которого мы и Карфагена бы не знали - этот ничтожный Карфаген изгнал, конфисковал имущество, срыл жилище! Все - уже было... Уже тогда Гнея Невия сажали в колодки, чтоб он перестал писать смелые пьесы. Еще этолийцы, задолго до нас, объявили лживую амнистию, чтоб заманить эмигрантов на родину и умертвить их. Еще в Риме выяснили истину, которую забывает ГУЛаг: что раба неэкономично оставлять голодным и надо кормить. Вся история - одно сплошное ...ядство! Кто кого схопает, тот того и лопает. Нет ни истины, ни заблуждения, ни разви[90] тия. И некуда звать.В безжизненном освещении особенно растравно выглядело подергивание неверия на губах - таких молодых!Мысли эти отчасти были подготовлены в Руське самим же Нержиным, но сейчас, из уст Руськи, вызывали желание протестовать. Среди своих старших товарищей Глеб привык ниспровергать, но перед арестантом более молодым чувствовал ответственность.- Хочу тебя предупредить, Ростислав, - очень тихо возражал Нержин, склонясь почти к уху соседа. - Как бы ни были остроумны и беспощадны системы скептицизма или там агностицизма, пессимизма, - пойми, они по самой сути своей обречены на безволие. Ведь они не могут руководить человеческой деятельностью - потому что люди ведь не могут остановиться, и значит не могут отказаться от систем, что-то утверждающих, куда-то призывающих...- Хотя бы в болото? Лишь бы переться? - со злостью возразил Руська.- Хотя бы... Ч-ч-черт его знает, - заколебался Глеб. - Ты пойми, я сам считаю, что скептицизм человечеству очень нужен. Он нужен, чтобы расколоть наши каменные лбы, чтобы поперхнуть наши фанатические глотки. На русской почве особенно нужен, хотя и особенно трудно прививается. Но скептицизм не может стать твердой землей под ногой человека. А земля все-таки - нужна?- Дай еще папиросу! - попросил Ростислав. И закурил нервно. - Слушай, как хорошо, что МГБ не дало мне учиться! на историка! - раздельным громковатым шепотом говорил он. - Ну, кончил бы я университет или даже аспирантуру, кусок идиота. Ну, стал бы ученым, допустим даже не продажным, хотя трудно допустить. Ну, написал бы пухлый том. С какой-то еще восемьсот третьей точки зрения посмотрел бы на новгородские пятины или на войну Цезаря с гельветами. Столько на земле культур! языков! стран! и в каждой стране столько умных людей и еще больше умных книжек - какой дурак все это будет читать?! Как это ты приводил? - "То, что с трудом великим измыслили знатоки, раскрывается другими, еще большими знатоками, как призрачное", да?[91] - Вот-вот, - упрекнул Нержин. - Ты теряешь всякую опору и всякую цель. Сомневаться можно и нужно. Но не нужно ли что-нибудь и полюбить, что ли?- Да, да, любить! - торжествующим хриплым шепотом перехватил Руська. Любить! - но не историю, не теорию, а де-вуш-ку! - Он перегнулся на кровать к Нержину и схватил его за локоть. - А {чего} лишили нас, скажи? Права ходить на собрания? на политучебу? Подписываться на заем? Единственное, в чем Пахан мог нам навредить - это лишить нас женщин! И он это сделал.