Присыпав пылью их густые косы,
Сменявших зимы, весны, ссоры чаек,
Пожары, пьянки, снежные заносы.
Случайно сохранившийся пустырь,
Еще щедрее наделенный пылью,
Как шубой с плеч соскучившихся лет
Давно забыл сиянье эполет,
Стрельбу, кокарды, патрули, посты
А ты принес сюда сиянье крыльев.
Как гонит пыль Прикрой глаза рукой,
Сними с крыла травинку пустотелую.
Здесь до сих пор горят «за упокой»
Все свечи на ладонях тополей,
И к пальцам льнет зеленый вязкий клей
Ах, юнкера, надежда наша белая,
Недолгий цвет на наготе полей!
Так значит, час. И то, тебя знобит.
Уже недолго, день клонится к полдню.
Ты здесь родился, или был убит,
Прости меня, за давностью не помню.
В тот самый год, в те первые, далекие
Бои беспечно, чуть не веселясь
Вы все уйти успели, наши легкие,
И только нам предъявят векселя.
Припомнить бы, как начиналось словно
Вода Река конечно, берег пуст
И время? Третий год правленья Кира.
И там слетело клятвой с чьих-то уст
И тяжело упало, как секира,
На нас одно неслыханное слово,
Полвремени нам бросило в забаву,
А что-то между тем стряслось с душой.
Мы переняли по живому телу,
По головокружительному праву!
ликуй, мудрец полуденных пределов:
Предание, как никогда, свежо.
Мы переняли, но напев стал хлесток
По нашим зимам и такой хорош!
В метель колдунья шла на перекресток,
Полой шубейки прикрывая нож.
Дойдя, швыряла в клуб летящей вьюги
Ты знаешь вьюги в наших-то краях!
Услышав стон, тянула к снегу руки,
И сталь была в крови по рукоять.
Четыре ветра встретились над водами,
Четыре зверя встали из воды
И получили сердце человечье.
Мы опоздали: там решилась вечность,
К концу полувремен легли следы,
Да с неба, за ненастными погодами,
Не разглядеть, как по лесам вдали
Обманки, змеи, еретички, Лесбии
Жгут огоньки и чертят круг хранительный,
След вырезают припасенным лезвием
И пришивают шелковыми нитями
Навечно души на подол земли.
А мы б и так вернулись в эти странные
Просторы волчьи, к искрам на золе.
Послов на небо не пошлешь, сестра моя,
Спросить, что приключилось на земле.
А и дошли бы нашему послу ни царь,
Ни Бог не скажет, кто из нас правей.
Но что тебе, что мне с того, ослушница
Славянских расточительных кровей!
Ведь мы еще не разочлись погонями.
В дурной крови, и злобе, и болях
Придем, как были, пешие и конные,
У всех у нас один разбитый шлях
Но этот мальчик с первыми погонами
Зачем он здесь, на обмерших полях?
Иль уж сошлось смиренными молитвами,
Да свежей кровью ведьмы-оборотенки,
Да что, сестра, про черный день хранила?
Да белыми, без примеси, палитрами,
Да поминальным плачем мати-родины,
Да несусветным бредом Даниила
Все вместе мы завязаны, запроданы,
Твои, ворожка, хвастайся уловом.
А не иначе, зелье приворотное
Ты заклинала тем бесовским словом!
Давно ли им и ангелы грешили,
А маги приручали бесов юрких
Что отрекаться, все ему служили,
И даже ты, и даже ты, мой юнкер.
Однако, на пространствах пустыря
Ах, мы забылись, ангел, мы забылись,
И к лучшему: болотные русалки
Нам предлагают только память были
И посильнее заговоры прежде,
Ворожки их обходят и не зря.
И если вспомнить, их лишь раз писала
В пиршественной палате Валтасара
Рука не мужа ли в льняной одежде?
И перевел их Даниил. А впрочем,
Тогда он звался именем царя,
Которому бесславие пророчил
И царство, отошедшее чужим.
Не будем повторяться, Саломея.
Что нам с тобой делить в моей глуши,
Где все мы родились под знаком Змея,
Где всем однажды снился Назарет
И по власам стекающее мирро.
Как жить, сестра, прикажешь в этом мире,
Где больше мы не сможем умереть?
Что посулишь ведь цел еще сосуд,
Тот, с узким горлышком, для благовоний,
И помню я, как купол пел и камни
В малиновом плывущем перезвоне
Но ты права: мы не пойдем на суд
К Христу со стен капеллы в Ватикане.
Нам дом забыть и жить в земле любой,
Вместо берез глядеть на кипарисы,
И никогда не слушать литургию,
И положиться на твои капризы