После трёх затяжек меня стошнило, а они смеялись. И вот, помню, эти девчонки в юбчонках ведут меня куда-то под руки среди деревьев.
А куда и что было потом, не помню.
3. Курить я так и не научился.
Но всё равно курил, когда был с людьми, которыми восхищался.
Я одуревал от их общества, как от никотина.
Самым главным был, конечно, Борис Лучанский.
Я уже писал о нём в «Житиях убиенных художников», но этого мало.
Под знаком Бориса прошла моя незрелость и до сих пор проходит.
Он появляется во сне, и мы опять курим.
Я снова глотаю дым, давно улетевший в космос.
И опять мне становится дурно: я задыхаюсь от табачного облака, проникшего в лёгкие, задыхаюсь от блаженства быть с Борисом и от тоски, что он мне всего лишь снится.
Мгновение спустя я просыпаюсь, и сердце ноет.
4. Попытаюсь дать его словесный портрет, а уж оживёт ли он, задышит, пойдёт навстречу, позволит к себе прикоснуться, не знаю.
То, что осталось от реального Бориса, лежит в Израиле, в городе Цфате, где живёт его вдова и где он умер от запущенной язвы желудка.
Там его рисунки, его кисти, его кости и, возможно, ещё что-то
Но кое-что хранится и в моей черепной коробке.
5. Я уже говорил в другом месте, что Борис Лучанский был моим учителем, равви.
Каждое исходящее из его уст слово воспринималось мной как истина и как побуждение к поступку.
Учителя учат жить, а иначе они доценты.
Стоило Борису сказать: «Мне не в чем выйти из дома в эту дурную погоду», и я на следующий же день выносил из родительского дома старую, но раритетную куртку (её подарил отцу один канадец) и приносил Борису (а отец потом искал эту куртку и, не найдя, сокрушался).
Так я перетаскал Борису отборные вещи: сумки, рубашки, трусы, консервы, складной нож с головой тигра, книги
Дело в том, что Борис был нищим.
6. Художник Лучанский жил в советской Алма-Ате в самой одичалой трущобе.
У него не было телефона.
У него не было водопровода: за водой нужно было ходить с ведром на соседнюю улицу к колонке.
У него не было ни телевизора, ни радио, ни холодильника, ни магнитофона.
У него не было запасной смены белья, зато он купил щегольские ботинки.
У него было среднее неоконченное образование.
Он не знал ни одного иностранного языка, но обожал смотреть на санскритские, ивритские, греческие и эфиопские буквы, а также на японские и китайские иероглифы, как и на арабскую вязь, которая содержалась в Коране, напечатанном в начале XX века в Ашхабаде.
Он ходил без носков не потому что это было модно, а потому что носки истлели.
Когда улицы Алма-Аты вымирали и население припадало к голубым экранам, чтобы насладиться очередной серией «Семнадцати мгновений весны», Борис сидел в камышовом бараке в Малой Станице и пускал голубые облака едкого дыма, передавая мне приплюснутую папиросу.
Когда у меня появлялись деньги (я их воровал у отца), мы курили болгарские сигареты с фильтром.
Ну и пили, конечно, водку, бормотуху, технический спирт, пиво.
7. Что это значит: курить?
В фольклорном смысле это значит впускать в себя чёрта или блудницу.
В религиозно-философском смысле курить означает окружать себя облаком нирваны.
Ну а в артистическом смысле, перефразируя Поля Валери, можно сказать, что курение позволяет увидеть вещи такими, какими они были однажды, когда на них глядели неандертальцы.
Если соединить три эти значения, получится наше с Борисом сидение в камышовом бараке на пропитанном ядовитыми химикалиями бугре в Малой Станице.
Я уже писал о Малой Станице, но скажу ещё два слова: все дома в этом алма-атинском предместье походили на упавшие с неба и покорёженные от удара скворечники, облепленные птичьим помётом.
В этих скворечниках жили взъерошенные птицы с перебитыми крыльями и когтистыми лапами и их крикливые, рваные, сопливые дети.
В Борисовом бараке на полу лежала истоптанная коричневая кошма с белым тюркским узором единственная ценность в доме, если не считать ломберного столика, покрытого зелёным сукном с многочисленными дырами следами папиросных ожогов.
На самодельной полке стояли любимые книги «Слова» Сартра, «Записки от скуки» Кэнко-хоси, Лукиан из Самосаты, Проспер Мериме, двухтомник Акутагавы и последний том из бунинского собрания сочинений, содержащий в себе трактат «Освобождение Толстого».
На стене висела маленькая тёмная темпера Михаила Шварцмана с изображением совы, глядящей как Спаситель на старинной иконе.