Радашкевич Александр Павлович - Реликварий ветров. Избранная лирика стр 7.

И даже те, на чьих устах моё
простыло имя, вы все со мною у стекла в сей
час прозрачным лбом. Я
с вами столько лишних
лет не падал в тишину
стремглав, а снег ночной в моём
окне так мается о нас, как будто вы ещё верны
несказанным словам, как
будто даром я возмог
чему-то изменить, как
будто скудная зима простит
нам враз судьбу 
сумятицу за схлёсты глаз
в полночный снегопад.

Туда, где всё нездешне буро,
не сходит снег, поток не сякнет,
не волокут на бойню с луга,
не баламутят едкой цвели; где

не проходят облака и ветер трудный, не
слабея, нетленно складки тех
материй (у колченогих куртизанов и дев
не внемлющих) в разлёте треплет; где

топор, взлетев, беззначен жаркой шее:
где взор от взора не ползёт, не облупа 
ются торцы, не вырубают парков дряхлых;
где от свечей ежастые лучи Всегда

там всё по мне: нездешне буро. И не 
хотя взглянув оттуда, вас потому
вполне не разумею и всякий день
смутнее признаю.

А. Х.

За рамой ива, как в подводной дали,
волнится мороком косматым.
Два дня дожди и хворь. Твоё письмо
о влюбчивой печали и
вязи снов не может быть ко мне.
Мне холодно. Любить тебя за валом
густых дождей докука окаянная
такая, такая разненастная весна.

Так часто, мимо седоков
послеобеденной поглядки,
я в очи прошлых лошадей
вдруг упадаю оглушённо, не
слыша ни фанфар викторий, ни
ретирации конфузливых рожков,
в забвении своих и вражьих,
у ветхого доверчивого паха
равно врезающихся шпор.
(Что нам несомые?
к несущим
родство по язвам
уследимо).
Оглаживать ли взором букли,
жабо стрекозами на латах
иль эту Славу сливозадую
в грудастых облаках они
пытливо косятся сквозь чёлки
(мне сразу верится, что ниот 
куда; мне верно чудится, что в ни 
куда). И сразу синезвоны за
висками. И шаг раскованный в заоблачные рамы.

Бабуся мне, когда её подругу
закопали, всё сетовала в ранний
вечер, что внучки больно обижали
покойницу, всё плакала. И чем же
было утешать её, чьи тёмные
ладони навеяли мне лиственное
детство?
Наследовал гребёнку
частую и зеркальце с обломленным
углом, а в нём меж окнами
окно в буране тополином, и
сверху взор её, когда, в сержантских
лычках по плечам, к порогу
подбежал, и снизу тот растерянный
её, голубящий неспешно.

Россия для всего, что не-Россия,

всегда была тем светом

Некоей угрозой спасения душ

через гибель тел.

К. Р.

Лихая удаль, честь, любовь к отчизне славной,

К великому Царю и вере православной

 Мосьё, я старый командир, и подзабылось, слава Богу
Лишь помню некий юбилей, «к ноге!», года мои,
хор музыки;
лишь чёрной шляпы монумент, и вуалетку, и платие гри 
перль на Королеве Эллинов, лорнет её, цепочку, мелоди 
ческий привет; лишь наше страшное «урра-аа-а!»,
кадетское не то, каким пролаяла б пехота, трижды
глупая, мосьё Кхе-кхе. За ней на шаг Великий Князь
(наш Августейший Шеф). Ах да, однажды честь
имели мы ему быть местом вдохновенья для пьесы,
называемой «Кадету» Его двух стройных сыновей
я отроками помню в дортуаре, смущённых сразу нашими,
пардон, отдельными словами. То Иоанн и Гавриил.
Мир праху
их и Константина, и Государя, и сей России Теперь
оставит жизнь старик-кадет, перекрестясь без многих слов,
для той, где все теперь, мосьё. Оревуар. Имею честь.
Алло! Вот текст сонета Царственного Шефа: «Хоть
мальчик ты Настанет день» Я перешлю. Да и
на что оно вам сдалось? Всё переврёте ведь. Адьё

Мы слов немногих небренность дарим.
Лоснится гавань тоской и славой.
Адио, ностра императриче!
Адио-дио-о! Иди цветами.
 Энрике, видишь? Гляди, Сантино!

Ах, эта донна любима в звёздах,
плывущих краем, где ты не будешь.
Ну, что ты тянешь? Ведь мама плачет.
Адио-ио, ностра Да что ты хочешь?!
Она сияет. Храни, Мадонна. И дочка рядом

 Мама так любят! И всё теперь моё открыто
окно на Монте Пеллегрино Ах, Карл, скорее
лети, любимый, и рядом вечно! Весна какая!
Чужие люди, а эта плачет Что если видит
из той лазури нас, бисер словно,
Адини наша Мама сияет. Ах, Карл любимый!

Адио, ностра императриче!
Мы слов немногих небренность дарим.
Лоснится гавань тоской и славой.
Адио-дио-о! Иди цветами.