Всё. Теперь он меня точно убьёт. Убьёт.
Фофель уже был возле двери и что-то мямлил, отворачивая глаза. Ему, видите ли, срочно нужно домой. Сучёныш.
Хотя, причём тут он. Злость на него лезла из меня только за то, что бить будут снова меня. Хоть бы один раз досталось ему, хоть бы разочек. Возможно, я бы даже пожалел его. Нет, это уж слишком!
Отчим, и, правда, только, что не убил, но охаживал с удовольствием, с нескрываемым наслаждением.
Мать, никогда не лезла, а тут не вынесла, заступилась. За это сразу получила такого тумака, что кровь носом шла до самого вечера. Хлюпала.
Изладив всю работу, отчим аккуратно весил арапник на специально вбитый крюк. Ногой откатывал меня ближе к дверям, чтоб не вонял, так как к этому времени я успевал оправиться и по большому, и по маленькому. Садился к столу.
Ногти на его широченных пальцах были чёрные, с синеватым отливом. Он их никогда не стриг. Сами отламывались, или отгрызал зубами и плевался во все стороны. Так вот, закончив воспитательные мероприятия, садился к столу, брал остатки чёрствой булки хлеба и вдавливал свои ногти в эту булку, отламывал огромный кусок. Улыбался гадко, показывая железные зубы, ехидно улыбался.
Хлеб, это тело этого, как его. Вообщем, нельзя резать, понял?!
Я, как мог, кивал головой, хотя понять ещё ничего не мог. Просто от страха кивал. Торопливо кивал головой, в которой что-то гудело и слышался вой матери.
Отчим запихивал себе в пасть этот огромный кусок и начинал энергично перемалывать его широкими, лопатообразными зубами. Я неотрывно следил за ним, надеялся, что вот сейчас, вот, вот он поперхнётся, подавится этим куском и тут же брякнется на пол и издохнет. Подёргается малость, и издохнет. Я так хотел этого, так надеялся. Но он молотил и молотил кусок за куском, пока хлеб не кончался. Потом вставал, черпал ковшом воду из ведра и взахлёб пил. И снова не захлёбывался. Ни черта с ним не делалось. Ни черта! А так хотелось, уж так хотелось, чтобы он издох.
Первый раз мы с Фофелем решили бежать из дома, когда нам было по десять лет.
Отчим на четвереньках ползал по комнате, торкался головой в ножки стола. Что-то мычал, совсем пьяный. Матушка, раскинувшись, похрапывала на диване.
Пока протрезвеют, пока хватятся. Надо бежать.
Мы даже не успели на поезд сесть. Было лето. Мы устроились в привокзальном парке, на широкой скамейке. Лежали, сидели. Мы мечтали. Не знаю как Фофель, но я даже не ощущал, что это мечты. Я воспринимал всё, о чём мы говорили, как неизбежность, которая обязательно сбудется. Да, да, я не сомневался, что мы сможем добраться до севера и там обязательно найдём своих отцов. А как же иначе. Зачем же тогда бежать из дома, если не быть уверенным, что найдёшь своего отца.
У меня в рюкзаке лежала недоломаная булка хлеба и металлическая кружка. У Фофеля ничего не было, только ложка алюминиевая в кармане. Что он собирался хлебать?
А ещё у меня в кармане лежал сыромятный ремешок, который я по честному выиграл в чику. Ремень был туго скручен и потому места много не занимал. Я с ним нигде не расставался. Как только случалось мне остаться дома одному, я сразу доставал этот ремень и начинал пороть отчима. Вернее не его, а стул, на котором он обычно сидит. Потом переходил к дивану и порол его. Порол до тех пор, пока пыль не переставала выходить. Или уставал совсем. Пружины диванные плакали под моим ремнём, а я от того ещё больше испытывал радость. Наслаждался. О-ох, наслаждался!
Так вот, этот ремешок был всегда со мной.
Станционный дежурный подкрался к нам неожиданно, и сразу схватил за шиворот и меня, и Фофеля. Поволок в участок. Там нас не били.
Но Фофель с самого начала ревел, и всё рассказывал, что мы едем на север, чтобы отыскать своих отцов. Поезд ждём, товарный. А ещё, оказывается, это я уговорил Фофеля ехать на север, искать отцов. Я злился!
Отчим, будто и не пил вовсе, лишь чуть покачивался, пришёл за нами. Сразу кинулся драться. Но милиционер не дал ему распускать руки, сказал:
Забери домой, а там хоть на ленточки порви, не моё дело.
Однако тот успел отвесить мне звонкий подзатыльник, голова тяжело загудела. Язык стал мешаться во рту, будто увеличился раза в два.
Дома была порка. Между шлепками арапника до меня долетали визгливые слова матери, что север и отец, это всё сказка. Нет этого ничего, и никогда не было! У меня в голове всё мутилось. Путалось. Ведь так не должно быть, чтобы не было отца. Кто же тогда будет заступаться за человека. Ведь так нужно, иногда, чтобы за тебя заступались. Так нужно! В тот раз меня сильно мутило и рвало. От этого отчим ещё сильнее зверел. Орал на мать: