Мерно переставляя ноги, широко разворачивая мыски, пристукивая палкой, шел он в своей черной шапке и нищенской дерюге по обочине вместе с другими людьми: с крестьянами, возвращавшимися в деревню с городских заработков, с опустившимися городскими людьми, не имевшими денег на железную дорогу, с бабами, несшими в корзинках свой скарб, с лихими парнями в картузах, находившимися в легком подпитии. Нищие шли рядом с Толстым по большаку и просили подать Христа ради. Однажды на пути из Москвы в Ясную Поляну он встретил больного мальчика, который едва переставлял ноги, и договорился с проезжей бабой, что она возьмет его на подводу. Хворый мальчик не выходил у него из головы, и потом он искал его в Туле В другой раз когда он шел в Оптину его догнал мужик на телеге. «Дедушка! куда Б [ог] несет?» В Оптину. «Что ж, там и жить останешься?». Этот низовой, никем не учтенный, никому не известный, растекавшийся ручьями по дорогам люд был близок ему. На обочинах между Москвой и Подольском и Лопасней и Тулой он чувствовал себя свободным от того, что тяготило его: от положения, богатства, культурного круга, сложностей отношений с Соней. Иногда садился на телегу, и его подвозили. В Подольске и Серпухове ночевал в гостиницах, в селе Селиванове в избе богатого мужика. В Богородицке неподалеку от Тулы объяснял солдатам, бабам, детям и «ребятам слесарям» о войне. Они его поняли.
В темной избе старый девяностопятилетний солдат рассказывал ему про то, как страшно били и мучили людей в армии при царе Николае Первом. Били людей палками, мясо со спин летело клочьями, офицеры прикрикивали: «Бей больней! Бей больней!». Поэтому солдаты называли царя Палкиным. Потрясенный ужасом, взволнованный рассказом, Толстой достал маленькую записную книжку и в темноте записывал за старым солдатом. Сразу же начал писать статью. И это тоже было на дороге, по пути.
Он присоединялся к ломовым извозчикам и ехал с ними по Варшавскому тракту, от деревни к деревне. «Въезжая в одну деревню, мы увидали, что из крайнего двора тащили откормленную, голую, розовую свинью бить. Она визжала отчаянным голосом, похожим на человеческий крик. Как раз в то время, как мы проезжали мимо, свинью стали резать. Один из людей полоснул ее по горлу ножом. Она завизжала еще громче и пронзительней, вырвалась и побежала прочь, обливаясь кровью. Я близорук и не видел всего подробно, я видел только розовое, как человеческое, тело свиньи и слышал отчаянный визг; но извозчик видел все подробности и, не отрывая глаз, смотрел туда. Свинью поймали, повалили и стали дорезывать. Когда визг ее затих, извозчик тяжело вздохнул. Ужели ж за это отвечать не будут? проговорил он». Так, на дороге, осознавал он невозможность и жуткую немыслимость убийства, всё равно, человека ли, свиньи ли.
Христос ходил пешком по Иудее, ходил с такими же простыми людьми, которые не имели двух пар обуви и медной монеты в поясе. Вступал в разговоры с сидевшими у дороги мытарями, с выходившими на берег из своих утлых лодок рыбаками.
Пророки, провидцы, знатоки Евангелий, ищущие правды, должны ходить. Сютаев, крестьянин, был легок на подъем, ходил неутомимо в свои семьдесят с лишним лет. Небольшого роста, в больших валенках, он не просто ходил, а ходя, проповедовал заговаривал с людьми, разговаривал со встречными и поперечными, учил их. Даже полицейских, арестовавших его, просвещал. Что бы ни случалось артельщики варят картошку, нищий просит хлеб, доктор зовет подлечить слезящиеся глаза Сютаев, как он сам выражался, «присказывал», то есть притчей или вопросами побуждал собеседника думать. Однажды Сютаев в февральскую стужу пошел пообедать к людям, жившим общиной за семьдесят верст. Петр Гастев, толстовец, получив сообщение о том, что учитель, владеющий землей, нуждается в помощи, сунул за пазуху краюху хлеба и пошел помогать за сто верст в январские трескучие морозы.
21
Толстой ходил не один. В Оптину Пустынь с ним шли слуга Сергей Петрович Арбузов, владелец ярко рыжих бакенбард, и учитель яснополянской школы Дмитрий Федорович Виноградов, из Москвы в Ясную Поляну с ним ходили то сын художника Ге Количка Ге, то толстовец Евгений Попов, принципиально не носивший обуви и даже в дом Толстого входивший с грязными ногами, то будущий депутат первой и второй Государственных дум Михаил Стахович, то Александр Никифорович Дунаев. Дунаев, из купцов, имел скуластое лицо, носил пробор посредине головы, бороду и усы. Он был биржевой маклер, председатель правления Московского торгового банка и крупный воротила. Но и ему была близка мысль о том, что мир устроен несправедливо и на богатых лежит вина за то, что происходит с бедными. Дунаев покидал кабинет с дорогой мебелью в здании банка на Ильинке, чтобы пешком идти вместе с Толстым по обочине на юг. Что двигало крупным бизнесменом, когда он поступал так? То же самое, что и Толстым. «Нельзя себе представить до какой степени ново, важно и полезно для души (для взгляда на жизнь) увидать, как живет мир божий, большой, настоящий, а не тот, который мы устроили себе и из которого не выходим, хотя бы объехали вокруг света». В Ясной Поляне Дунаев скидывал пиджак, надевал белую рубаху навыпуск, подпоясывал ее тонким ремешком точно, как Толстой и ловко орудовал ухватом, испекая блины для крестьянских девочек, учившихся в школе. В Москве ходил вместе с Толстым в баню.