Лугры от таких новостей были несколько озадачены. Они привычно бы обсудили охоту или сенокос, может быть, поговорили бы о ценах на жёлуди или на шкурки кротоликов, но что касается неведомых полчищ, это уж увольте.
Не нашенское это дело, сказал дед присутствующим, поглядывая на печку, на верхах которой посапывал и посвистывал на все лады и ноты старательно вымытый сморк.
Может, он совсем того, шепотом добавил старый лугр и покрутил пальцем у виска.
Правильно, подхватил его другой, свалился не пойми откуда и на тебе! Полчища! Удумал чего!
Я сразу заподозрила, заговорщицки проговорила старуха-лугрянка, каторжный он, беглый. Порядочный сморк разве наденет такие штаны?
Тебе же сказано было, на дереве он сидел. Клыкозубы его подрали, пояснили ей.
А чего он по лесам тогда шастает? не унималась та. Разве порядочный сморк будет шастать?
Тьфу ты, старая! дед сплюнул в сердцах. Все у тебя каторжники, да разбойники! Будто сама по грибы не ходишь!
Размышляли они долго, напряжённо и шёпотом, дабы не разбудить дорогого гостя. Когда же ночь навалилась на деревню, и из-за печки послышалась трель сверчка, все пришли к выводу, что от нападения зверей гость их попросту спятил. И решили расходиться по избам, оставив сморка и сверчка наедине, насвистывать только им понятную мелодию.
В тот вечер Мирек впервые задумался о том, что жизнь, может обернуться не такой уж и размеренной, как ему грезилось. Оказывается, кто-то может прийти к ним с оружием в руках и захватить деревню. От этой мысли ему стало не по себе, и он полночи не мог уснуть, думая о неведомых краях и странах, о чужеземцах и путешественниках. И он решил, что завтра же поговорит об этом с отцом. А когда дремота окутала его, то он погрузился в смутные и тревожные сны.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Наутро сморк разлепил глазки и сразу же заспешил в дорогу. И как только лугры ни уговаривали его остаться, он всё равно был непреклонен и настойчиво заявил, что ещё хочет жить, а стало быть, надо идти на север. На это пожилые лугры озадаченно почесали затылки и констатировали:
Да-а. Эко его загнуло.
Потом ему собрали провиант в котомку, а именно: бутылку желудёвого морса, каравай ещё тёплого ромашкового хлеба, десяток сваренных в крутую яиц крылобоков, да пучка два зелёного лукропа. В общем, проводили как полагается.
Сморк долго раскланивался в пояс, потом ещё долго махал рукой, постоянно оборачиваясь. Когда же он скрылся в лесной чаще, жизнь в деревне вновь пошла своим чередом, будто сморка совсем и не было. Лугры разбрелись по своим делам-заботам. Кто ушёл на охоту, кто в поле. Мирек же с отцом совершали таинство огня и металла.
Неказистый домик, который все называли кузницей, в действительности же был великим храмом труда. Здесь силой мускулов приводились в движение тяжёлые кузнечные меха, а они раздували жар в печи, в котором лугры переплавляли руду, что выгрызали мотыгами из недр земли где-то на краю мира трудовые руки сморков. Здесь поднимался громадный молот, высекая искры. Здесь лугры закаляли металл, а труд закалял лугров.
Отец, готово, сказал Мирек.
Он достал щипцами раскалённую заготовку из печи и положил её на наковальню.
Вот и хорошо, произнёс Дорофей и надел перчатки.
Металлический обруч стягивал его длинные волосы, а грубый кожаный фартук покрывал измазанный сажей торс. Кузнец расправил могучие плечи, взял молот, размахнулся и ударил по заготовке так, что в стороны полетели искры. Мирек же старался удержать щипцы. По кузне разносился звон металла, тяжёлое дыхание кузнеца, шипение печи.
А ты что всё один ходишь? между ударами спросил Дорофей.
А что мне? Мирек смутился и пожал плечами.
Олесу что, не видишь? кузнец ударил по наковальне. Какая она красавица выросла.
Она такая красавица, что даже и подойти неловко, ответил Мирек.
Смотри, уведут. Вот тогда будет неловко.
Понимаю, но всё же не могу.
Кузнец был высок и силён, а лицо его, местами измазанное в копоти, освещали языки пламени и он казался всемогущим богом огня. Он опустил молот и посмотрел на сына.
Нет такого слова «не могу»! Лугр всё может. Должен всё мочь, сказал кузнец и продолжил высекать искры.
Через некоторое время он вновь опустил молот.
Я всё могу, сказал он уже более спокойным тоном.