Душевно чистый, простой, как дождь, ветер и семя, какой-нибудь юноша с фермы, быть может, остался бы со мной навсегда. Но житель Нью-Йорка? Этот не верит ни во что… Кто бы ты ни был, какой бы ты ни был, о добрый господин, останься и подои корову, и поставь парное молоко охладиться под навес в тени дуба, который растет у меня на чердаке. Останься и нарви водяного кресса, чтобы очистить им свои зубы. Останься в северной кладовой, где пахнет хурмой, виноградом и мандаринами. Останься и останови мой язык, чтобы я больше об этом не говорила. Останься и закрой мне рот так, чтобы я не могла вздохнуть. Останься, ибо я устала от разговоров и нуждаюсь в любви. Останься. Останься.
Так пылко звучал ее голос, так трепетно, так чарующе, так нежно, что он понял: если он сейчас не убежит, он пропал.
– Завтра вечером! – крикнул он.
Он обо что-то споткнулся. Это была отломившаяся от бруска острая сосулька.
Он наклонился, схватил сосульку и побежал.
Дверь за ним громко хлопнула. Свет в лавке мигнул и погас.
Теперь уже нельзя было разглядеть снова на вывеске:МелиссаЖабб,ведьма .
"Уродина, – думал он на бегу. – Страшилище, наверняка страшилище и уродина. Конечно, так! Ложь! Все ложь, от начала до конца! Она…"
Он на кого-то налетел.
Посреди улицы они вцепились друг в друга, замерли, вытаращив от удивления глаза.
Опять Нед Эмминджер! О боже, снова старик Нед Эмминджер! Четыре часа утра, воздух по-прежнему раскаленный, а Нед бредет, как лунатик, в поисках прохлады, потная одежда, присохнув к горячему телу, свернулась розетками, пот стекает с лица, глаза мертвые, ноги скрипят в запекшихся от жары кожаных полуботинках.
Налетев друг на друга, они чуть не упали.
Судорога злобы сотрясла Уилла Моргана. Он схватил старика Неда Эмминджера и подтолкнул в глубину темного переулка. Не загорелся ли снова свет там, в конце переулка, в витрине лавки? Да, горит.
– Нед! Иди! Вон туда!
Почти ослепший от зноя, смертельно усталый, старик Нед Эмминджер заковылял по переулку.
– Подожди! – крикнул ему вслед Уилл Морган, жалея о своей злой шутке.
Но Эмминджер его не услышал.
Уже в подземке Уилл Морган попробовал сосульку на вкус. Это была любовь. Это был восторг. Это была женщина.
Когда, ревя, к платформе подлетел поезд, руки Уилла Моргана были пусты, тело покрывала ржавчина пота. А сладость во рту? Ее уже не было.
Семь утра, а он так и не сомкнул глаз.
Где-то огромная доменная печь открыла свою заслонку, и Нью-Йорк сгорал, превращаясь в руины.
"Вставай! – подумал Уилл Морган. – Быстро! Беги в Гринвич-Виллидж!"
Ибо он вспомнил вывеску:
Прачечная
сдавайте свои проблемы до 9 утра
вечером вы получите их разрешенными
Он не отправился в Гринвич-Виллидж. Он встал, принял душ и бросился в доменную печь города – только для того, чтобы навсегда потерять свою работу.
Поднимаясь в немыслимо душном лифте вместе с мистером Биннсом, коричневым от загара, разъяренным заведующим кадрами, он знал уже, что ее потеряет. Брови у Биннса прыгали, рот шевелился, изрыгая безмолвные проклятия. Ошпаренные волосы иглами дикобраза топорщились, прокалывая изнутри его пиджак. Ко времени, когда они с Биннсом достигли сорокового этажа, Биннс уже перестал быть человеком и стал антропоидом.
Вокруг, как итальянские солдаты, прибывшие на уже проигранную войну, бродили служащие.
– Где старик Эмминджер? – спросил, пристально глядя на пустой письменный стол, Уилл Морган.
– Позвонил, что болен. Из-за жары плохо себя чувствует. Будет в двенадцать, – ответил кто-то.
Вода в холодильнике кончилась задолго до двенадцати… А кондиционер? Кондиционер покончил с собой в одиннадцать тридцать две. Двести человек превратились в диких зверей, цепями прикованных к письменным столам возле окон, специально устроенных так, чтобы их не открывали.