Максим Горький
Рассказ Филиппа Васильевича
Я сидел в городском саду на скамье под деревьями, ветер сердито встряхивал чёрные мокрые ветви над моей головой и, срывая последние листья, уносил их под гору, к широкой мутной реке, а река дышала в небо сырым холодом.
За рекой, в жёлтом бархате поблекшей травы, блестело маленькое озеро, вода печально отражала тусклое небо осени; в небе таял бледный диск луны. Солнце давно опустилось в тёмный омут леса, и багровая полоса зари, среди сизых туч, казалась огненным потоком в теснинах гор.
Послушайте тихо сказал высокий, плохо одетый молодой человек; шум деревьев заглушил его шаги, и я не слышал, когда он подошёл. Дайте мне на хлеб!
Голова его наклонилась, он отступил на шаг, но шляпы не снял. Я молча сунул руку в карман.
Немного! быстро предупредил он и гордо поднял голову. Вы думаете попрошайка? Нет, просто без работы Очень голоден Верите?
Верю, сказал я.
Лицо у него скуластое, глаза большие, мягко-серые, глубоко ушедшие под высокий лоб.
Спасибо! угрюмо буркнул он, принимая деньги длинной рукой, дрожащей от холода или стыда.
Я встал и пошёл рядом с ним. Он возбуждал моё любопытство, я спросил его:
Не могу ли я быть более полезным для вас?
Найдите работу! быстро воскликнул он. Можете?
Попробую
Мне тяжело и стыдно просить я хочу работать!
Как вас зовут?
Платон Багров Я, видите ли, крестьянин, кончил сельскую школу, хорошо учился, и учительница очень любила меня Ей удалось уговорить старушку-помещицу отдать меня в гимназию
Под глазами у него были большие тёмные пятна. Его нос, хрящеватый, с горбинкой, покраснел от холода. Юноша засунул руки в карманы брюк, согнул спину и зябко передёргивал широкими плечами. Тонкий пиджак, застёгнутый до горла, высокие стоптанные сапоги и старая, измятая шляпа делали его похожим на шарманщика. Говорил он спокойно, без грусти, без жалобы в голосе и так, точно он сам внимательно вслушивался в свою речь, проверяя её мысленно.
В гимназии я был четыре года; когда я сидел во втором классе, умерла мать заплуталась в поле и замёрзла; отец умер ещё раньше; а когда перешёл в четвёртый, умерла эта помещица Наследники её уже не захотели платить за меня, и пришлось уйти из гимназии На этом моё образование кончилось
Какая-то дама, обогнав, толкнула его он быстро вскинул голову, посмотрел на неё, поднял руку к шляпе и глухо сказал:
Извините!
Дама, не оглянувшись на него, прошла. Он плотно сжал губы и потом, улыбаясь, сказал:
Как люди привыкли толкать друг друга как будто толкнуть это ничего не значит
Мы пришли в трактир, заняли столик в углу маленькой комнатки, прокопчённой табаком, я спросил себе пива, а он, ожидая, когда ему принесут есть, вполголоса рассказывал мне, осматриваясь вокруг:
Первое время я жил у одного из сторожей гимназии, потом он устроил меня в бакалейную лавочку мальчиком, но мой хозяин оказался драчуном я ушёл от него
Половой поставил на стол тарелку с хлебом. Платон тотчас же взял кусок, но рука у него странно дрогнула, он быстро взглянул на меня, положил хлеб обратно и продолжал, опустив голову:
Тогда мне было четырнадцать лет, теперь девятнадцать, через два года надо идти в солдаты. За пять лет я очень много видел, жил в разных городах, работал у водопроводчика, садовника, был рассыльным в редакции одной южной газеты, ловил рыбу в Азовском море, был и на Каспии много испытал! Смотрел, думал и знаете плохо устроена жизнь!
Половой принёс миску чего-то мутного и крепко пахучего. Платон глубоко и жадно потянул носом воздух, подвинул обеими руками миску к себе и, не прерывая речь, стал наливать суп в тарелку.
Я очень люблю читать, у меня правило треть заработка тратить на книги Прочитав, я, конечно, продаю книгу это всегда жалко, но ведь не таскать же их с собой Я не люблю жить на одном месте долго хочется видеть как можно больше, хочется быть образованным
Быть образованным прекрасное желание, но, мне кажется, для этого надо долго сидеть на одном месте. Однако вы кушайте! сказал я, видя, как раздуваются его ноздри, обоняя запах пищи Он улыбнулся и начал есть, безуспешно стараясь скрыть от меня голодную жадность.
Было несколько странно слышать его простую речь, в которой звучал какой-то неуловимый ритм и глубокая серьёзность, казалось бы, несвойственная годам юноши. Он немного рисовался своей гладкой речью, и было заметно, что он торопится убедить меня в своей интеллигентности Теперь, видя, с какой острой жадностью он ест, я старался не смотреть на него, чтобы не смутить, и осматривал комнату.