Старый Бобрук сидел на телеге, спрятав нос в воротник, и я решил пройти мимо. Колеса грохотали по булыжнику, и вот сквозь этот грохот послышался голос:
- Сумрак! Василь Петрович!.. Да стой ты, тпрру!.. А-а, вот это радость так радость!..
Хотя радость была и не так уж велика, пришлось поздороваться, а потом, когда дорога пошла под гору, и присесть на телегу.
- Из Германии? - спросил Бобрук. - Мать, бедная, все глаза проглядела, вас дожидаючись.
- А вы, дядька, откуда? Поставки, должно быть, возили? - спросил я наугад, чтоб только не слушать его фальшивых речей, но попал в самую точку.
- Да вот никак не сдам. Поставки...
- Да что же вы один из всего села? Запоздали, что ли?
- Какое, Василь Петрович, запоздал! Вожу, никак не перевожу. Опять решили в кулаки меня записать, как в тридцать девятом. Тридцать, говорят, гектаров земли. А что я, чужое забрал? Батраков, говорят, да батрачек держал. Такое было время, не я один держал. Да и не мог же я сам со всем управиться. А сейчас что? Сами хорошо видите, какие на мне шелка-бархаты. Да что тут говорить!..
"...Хилый он у вас, какая от него помощь!" - всплыл у меня в памяти сладкий голос старой Бобручихи.
- Моя хозяйка ездила на той неделе в Минск, - бормотал старик, - в министерство. Сказали, что разберутся, еще раз наше дело будут пересматривать. Конечно, это всё свои подкусывают, здешние. А наверху начальство видит, что к чему...
"Интересно, это тоже из требника или уже доморощенная мудрость? подумал я. - И какое тут нужно особо умное начальство, чтобы распознать тебя, такую птицу? И о сынках твоих я тоже кое-что знаю..."
Неприметно надвигалась ночь. С потемневшего низкого неба посыпал мокрый, ленивый, докучный снег.
- Только грязи прибавится, - ворчал сквозь мокрые усы Бобрук. - И на небе порядка нет. О-хо-хо!..
Лошадь тащилась еле-еле, будто назло.
- Колхоза у нас еще нет?
- Пока что, слава богу, тихо. Только вот в Кленове затеяли с весны. А в Понемони, так там сразу после войны.
- Ну, и как там живут, в колхозе?
- Живут... В Понемони, говорят, по два килограмма дали на этот самый трудный день. А правда ли, нет ли...
- А как по-вашему: правда?
- Я не говорю, что неправда...
- Так что же: мало это или много?
- Я не говорю, что мало...
- А что?
- Один бог свят ведает, что будет и как будет... Ну, ты, ползешь, дохлятина!..
Я достал папиросу и решил помолчать. Но тут на Бобрука нашел, как говорится, стих - разворчался:
- Один бог свят ведает, я ж говорю. Вы человек бывалый, сами знаете, что на свете делается. Кипит, как в котле. Еще, сказывают, не все кончено...
- А кто сказывает?
- Да никто... так говорится...
- Ну, а почему же так говорится?
- А кто его знает!..
- Вот вы же так говорите.
- А что я говорю? Что мне говорить? Ну, ты, дохлятина, пошла!..
Сзади загремели колеса. Кто-то догонял нас на добром, видать, коне. С разгона этот добрый конь уперся грудью в задок нашей телеги. Он горячо дышал мне в затылок и щеку, а потом, балуя, схватил клок Бобруковой соломы и тряхнул ею над нашими головами.
- Эй, кто там молоко везет? Погоняй! - послышался сзади голос.
- Ячный! Дядька Степан! - вскрикнул я и, перекинув через грядку ноги, соскочил с телеги.
- Ласточка, тпрру! - скомандовал Ячный. А потом, наклонившись к самому моему лицу, узнал, толкнул рукой в грудь. - А, браток ты мой, Василь! Ермак Тимофеевич, покоритель Берлина! Ласточка, стой! Мы сейчас почеломкаемся с гостем...
Лошадь стояла и так, а я не позволил Ячному тревожить свою старость вставать, обхватил его плечи...
- Бор-родою оброс, старина, щекочет, как мокрое помело...
- А я, брат, гляжу... Подсаживайся, подвезем... Мешок? Ну, и мешок бери.
Лошадь с места тронула рысью.
- А я гляжу, - кричал старик сквозь грохот колес, - что там за Пшеничный такой объявился, что Ячного даже ночью узнал.