Я встаю, подхожу к Миколе и, наклонившись над его темно-русыми вихрами, читаю через плечо. Это просто конспект: хлопец готовится к политзанятиям.
Как бы почувствовав мой взгляд, Микола оборачивается. Он бы должен, как мне кажется, спросить: почему я не сплю, в чем дело? Но хлопец не произносит своего обычного "ну?". Мы воспитывались сурово, с детства не приучены к ласковым словам, к тому же мы мужчины, солдаты.
- Писарский почерк у тебя, старик.
Микола, должно быть, понимает, что я не то хотел бы сказать.
- Только чеки подписывать, - улыбается он.
Чтобы показать ему, что и мне наплевать на всякие страхи... Да нет, не то, просто и мне не хочется спать.
- На лошадей, что ли, пойти взглянуть.
Лошади каждый день теперь возят лес. Ударный месячник по заготовке и вывозке леса государству прошел у нас хорошо. Сейчас возим для себя, на строительство колхозного двора. Каждый вечер на пригорке у околицы прибавляется по доброму десятку бревен. Дорога далекая, тяжелая, кони сдают.
В приоткрытых дверях конюшни свет фонаря, оттуда доносятся голоса. Останавливаюсь и стою незамеченным.
- Тоже мне хозяин! - говорит старший конюх Ячный. - Что где держал, там и бросил. Хомут под ногами, вожжи под ногами... А ну тебя, Змитрок, с такой работой!
Змитрок Лопотуха, как всегда, соглашается:
- Шпенек, шпенек, так сказать, надо в стенку забить.
- Так почему же ты не забил? Может, я тебе завтра инженера из Минска выпишу, чтоб дырку в стене провертел?..
- Добрый вечер, - говорю, входя.
- Ага, хозяин, - встречает меня Ячный. - Не спится и вам, и вас своя вошь укусила!
- А тебя?
- Что меня? Меня за двоих кусают, - и за себя и за него, за Змитрока. Лежит, вахлак, на печи, а лошади до сих пор не поены.
- Вздремнул, так сказать, вздремнул. Поздновато, конечно...
- Сена всегда больше под ногами, чем в кормушках.
- Оно беспременно так. Скотина все ж таки. Человек, так сказать, не то что скотина, и то накапает на стол...
- Видал ты его? Сама свинья мешок дерет, сама и орет. Не оправдывайся лучше, а веди Серну поить...
- Какую Серну? Петрусеву?
- Не Петрусеву, а колхозную.
Раньше у наших коней не было кличек. Большинство хозяев только и знало, что кобыла и кобыла. А то Гнедая, скажем, или Сивка. А как свели всех этих гнедых да сивок в одну конюшню, стало их не различить. Теперь и клички им дали, и надписи у каждого стойла есть, а у Змитрока все еще "Петрусева". Правда, и сам этот Петрусь или Семен еще не совсем расстался с думкой, что кобыла все-таки его, а не колхозная. Он, кабы мог, каждый раз подсыпал бы ей лишнюю пригоршню овса.
Ячный стоит с фонарем в руке и смотрит, как лохматый низенький Лопотуха выводит из стойла непоеную Серну. Когда же за стеной затихает ее четкий, дробный шаг, старик говорит:
- Сменить его надо, Василь. Ворочал я его уже и так и этак - один, брат ты мой, черт. Лодырь лодырем.
- Ну, а кого на его место?
- Комлюк подошел бы, я думаю. Я уже с ним говорил. Только так, намеком. Обуви справной у хлопца нет.
- А знаешь, старик, кто сам просился на эту работу? Шпек.
- Ну, и что ты ему сказал?
- Я, конечно, сказал, что посмотрим. Хозяйничать он умеет. Да и натура такая, что ты ему только прикажи - под лед залезет и рыбы наловит.
- Хозяйничать... Под лед... Я говорил и еще раз скажу: не надо было брать его в колхоз.
- Ну, старик, если начнем так привередничать... А не лучше ли перевоспитывать людей?
- Не нам таких, как он, перевоспитывать!
- Тише, дядька Степан, не злись, - смеюсь я. - Какой черт станет брать его конюхом? Он мне вчера об этом нашептывал. Шепчет все, шепчет, а не пойман - не вор. Что же до Комлюка, так ты, старик, очень хорошо придумал.
Мы идем ко второй конюшне.
Неудобно пока у нас - все в разных местах: половина лошадей в одном гумне, половина - в другом.
Впереди скрипят по снегу валенки Ячного, и фонарь в его руке плывет над самой землей.
- Хозяин...