10
Высоко-высоко над селом мерцает созвездие Большой Медведицы. А снег под сапогами скрипит так старательно, что и звездам в вышине, пожалуй, слышно.
Иду и улыбаюсь этой мысли.
Мигайте, звезды, подмигивайте, как заговорщицы, вы видели все: и заснеженное крыльцо школы и наше счастье в любимых глазах. Быть может, и вы чувствовали, как бьются рядом сердца, как горят поцелуями губы...
Комнатка при нашей школе. В приоткрытой печке дотлевают жаркие угли. На столе у окна светит из-под абажура лампа. Книги. Стопка школьных тетрадей.
Как часто, выйдя поздним вечером из дому, я думаю про этот стол и тихий свет в окне, перед которым сидит над тетрадями Леночка. Как тянет меня сюда, как не хочется отсюда уходить...
Сегодня я снова там был.
Нина всегда здоровается со мной как-то застенчиво:
- Добрый вечер, Василь Петрович.
Тихая, скромная, вечно за делом. И учит хорошо, и сама хорошо учится: заочно кончает педучилище. Мне знакома эта тяга к науке, охватившая нашу молодежь. Нина из работящей семьи: знаю отца ее, активиста из соседней деревни, знаю брата Тимоха. Когда мы встретились впервые, она рассказала: "Панов я почти не помню, так только мерещится что-то, словно сквозь сон. Когда-то мама говорила: "Вырастешь, девонька, пойдешь к пану Рушчицу гряды полоть и заработаешь себе на платьице..."
Сейчас Нина сидит над тетрадями своего четвертого класса. А Лена смотрит на меня и как-то загадочно улыбается.
- Мы, Василь, письмо получили, - говорит она. - Да так и не знаем, кому оно. Нинка думает, что ей.
- А почему ж это мне? - краснеет Нина. - Там же точный адрес.
Письмо такое: "Верти, комсомолка, верти хвостом! Выступай, агитируй, помогай своему Сурмаку! Мы тебе..."
Дальше читать не стоит.
- Старая песня, - говорю я, - поджоги, записки, выстрелы в окно... Фашистские недоноски!..
Есть "письмо" и у меня: "Скачи, скачи, Сурмак. Другие так же скакали, пока не допрыгались. Допрыгаешься скоро и ты". Почерк тот же, писал кто-то один, чего доброго молодой Носик или Рымша. А нацепить бумажку к нам на дверь, накормив сперва Шарика отравой, - это дело уже других рук, тех, кто к нам поближе, кто ходит среди нас...
- Какое дурачье, - говорит Нина. - Так уж, думают, мы и испугались, сидим и не знаем, что нам делать.
Леночка смеется, обнимает подругу и говорит?
- Правильно, Нина, правильно.
- А к тебе, поскольку уж ты стала моей помощницей, - обращаюсь я к Лене, - еще одна просьба. Запутался что-то наш счетовод, а я - стыдно сознаться - тоже в бухгалтерии не силен. Что, если б нам посмотреть втроем?
- Тоже "просьба"! - смеется Лена. - Приду завтра к Толе. Часов в шесть. Хорошо?
И слова эти: "Правильно, Нина, правильно", - и смех звучат еще в моих ушах, когда я иду по спокойной, заснеженной улице.
Мигайте, подмигивайте, звезды, видели сегодня немало и вы!..
Лампа стоит на столе, а за лампой окно, сквозь стекла которого глядит на Миколу глубокая ночь.
Ночь пугает маму. Она что-то прихворнула, лежит на печи. Уже раза три, с тех пор как я вернулся домой, старушка начинает беспокойно ворочаться, кашлять и, наконец, снова повторяет:
- Тушил бы ты, сынок, что ли.
- Сейчас кончу, - отвечает Микола, не отрываясь от книги.
- Так не сиди хоть против окна.
Микола улыбается:
- Ты ведь за печью как за каменной стеной, чего ж ты боишься?
Мать минуту молчит.
- Мне что, сынок, - говорит она затем, - мне-то уж осталось, как говорится, день мало, два много. А вот ты гляди. Им, разбойникам, долго ли...
Микола снова улыбается. Старушке на печи в страхе мерещится, что за окном сейчас смотрит на него пистолет бандита... Матери, понятно, простительно, поскольку она боится не за себя. А он тем временем раскрывает тетрадь и, положив на левую страничку свою изувеченную руку, правой пишет.