Теперь жила она впроголодь. Многие так жили, но не во многих таилась новая жизнь. Жизнь голодная и капризная. Быт становился для неё все тяжелее и тяжелее. Холод все жестче и длиннее. Тётка принесла как-то ей яиц и хлеба в корзине. Но Йони отдала всё повитухе, за обещание принять ребёнка в назначенный час. Она плела веревки и корзины, стирала в ледяной воде за еду и согласна была на почти любую работу, лишь бы есть и не выкинуть раньше времени из чрева дитя. Многое она старалась откладывать на потом, на то время, когда из рук уйдут силы, когда придут роды, когда она будет прижимать к груди младенца, вымаливая для него у всех богов побольше времени.
Когда живот стал настолько огромен, что Йони уже не могла работать, а вставала с постели только в случае крайней нужды да ради встреч с солнцем, в их тусклый, почти опустевший город пришла старуха. Она была сгорбленная, сухая и тощая, как палка, и хотя в такое время никто не мог похвастаться толстой массивностью фигуры, она казалась особо костлявой. Придя, она сразу направилась к главному в городе Клаусу Рэндольфу, и провела в его доме добрых пару часов. За разговором с ней городской глава даже не вышел к солнцу, подобную неслыханность обсуждали все, осмелевшие, согретые под лучами горожане.
Когда солнце уже было у горизонта, старуха со смущенным Клаусом вышла к людям, но говорить не спешила. Все молчали, лишь иногда едва слышно перешептывались. Напряжение в толпе росло, и Йони, несмотря на слабость и усталость, которые в близости дня родов всё возрастали, осталась стоять на площади со всеми, обнимая руками в рукавицах выпирающий живот.
Клаус все не решался заговорить, хотя обычно славился решимостью и уверенностью. Наконец-то, под тяжестью молчаливого ожидания людей вокруг он откашлялся и заговорил.
Народ, все мы знает, что солнце покидает наши земли, хрипло и зычно начал он. Знаем, что навсегда. Когда это, наконец, случится, все мы умрем. Кто-то раньше, кто-то позже. Но выжить без солнца не сможет никто.