При этом известии грудь Дика стеснили противоречивые чувства.
- Шайнер дурак! Хотя нет, не в этом дело. Не верю я этому, отец. Да ведь Шайнер никогда бы не решился на такое, не спросясь ее. Значит, он с ней поговорил и увидел, что она не против... Нет, это все выдумки.
- А кто говорит, что она против?
- Я.
- Вот ты-то и есть дурак.
- Почему же, отец?
- Она когда-нибудь тебе говорила, что ты ей больше по сердцу?
- Нет.
- Ну и ему небось не говорила. Не знаешь ты, Дик, что за штучки эти девчонки, черт бы их побрал. Она будет клясться, что жить без тебя не может, и ведь вправду жить без тебя не может и любит тебя без памяти, а все-таки возьмет и стрельнет глазами в другого парня, даром что любит тебя без памяти.
- Она меня вовсе не любит без памяти, и в него тоже глазами не стреляла.
- Так, может, она любит его, а в тебя стреляла глазами?
- Не знаю я, как все это понимать, - мрачно сказал Дик.
- А я одно понимаю, - сказал возчик, усаживаясь поудобнее и взмахивая кнутом, - не можешь разобраться, что у девушки на уме, значит, тебе на роду написано быть холостяком. Но-но, Веселый!
И фургон поехал своим путем.
Дик решительно натянул вожжи, и его повозка осталась на месте. Неизвестно, сколько времени лошадь, повозка и человек пребывали бы в этом неподвижном состоянии, если бы, сопоставив все горестные события, Дик наконец не пришел к мысли, что надо что-то делать, а простояв на дороге всю ночь, он отнюдь не улучшит своего положения.
Добравшись домой, он поднялся к себе в спальню, захлопнул дверь с таким видом, точно навсегда уходил из этого мира, достал листок бумаги, открыл пузырек с чернилами и принялся писать письмо. Оскорбленное достоинство автора выпирало из каждой строчки послания, в значительной степени затемняя изложение фактов и намерений; из письма трудно было понять, перестал ли он любить мисс Фэнси Дэй с этого часа и минуты, или никогда всерьез ее не любил и не собирался любить, или до сих пор умирал от любви, но теперь намеревался излечиться, или до сих пор был вполне здоров, а впредь собирался неизлечимо заболеть.
Он положил письмо в конверт, запечатал и надписал адрес строгим почерком, не позволяя себе никаких легкомысленных завитушек. Затем, положив письмо в карман, направился к школе, отмеривая каждым шагом добрых три фута. С решительным видом подошел к школьной калитке, секунду помялся, затем повернул обратно и, возвратясь домой, разорвал письмо и сел за стол.
Он взял в письме совершенно неверный тон - это было ясно как божий день. Тут требовался небрежный тон бывалого человека. Дескать, он питает к ней некоторую склонность, но и не так, чтобы уж очень; однако, будучи человеком светским, считает возможным, между прочим, осведомиться, есть ли у нее к нему что-нибудь серьезное или нет, и надеется, что она сумеет улучить минуту ответить ему на этот вопрос.
На сей раз он нашел письмо удовлетворительным во всех отношениях и, выйдя из дому, велел пробегавшему мимо мальчишке отнести его в школу, добавив, чтобы тот не оборачивался, если он, Дик, станет кричать ему вслед и требовать письмо назад, а делал бы, как ему первоначально приказано. Отрезав себе таким образом путь к отступлению, Дик постоял некоторое время, глядя вслед своему гонцу, а затем пошел в дом, насвистывая какие-то судорожные обрывки мелодии и, видимо, в эту минуту меньше всего расположенный свистать.
Письмо было доставлено адресату. Прошла ночь, за ней следующий день ответа не было. Еще один день. И еще. В пятницу вечером Дик решил, что, если ответа не будет на следующий день, в воскресенье он встретится с Фэнси лицом к лицу и поговорит начистоту.
Его размышления были прерваны отцом, который пришел из сада, держа в каждой руке по мешку, в котором жужжал рой пчел.