Коллега, все будет хорошо, вы еще встанете на ноги, уверяю вас!
В день страшного суда. Отвечал больной, который и в такую трудную для себя минуту не утерял чувства юмора.
Когда все средства были перепробованы и ничто более не могло помочь умирающему, я подошел к нему и сказал:
Дядя Сеня, знаете что, ругайтесь изо всех сил, когда человек ругается, боль немного отпускает.
Старик послушался меня и начал ругаться, но уж очень неумело: нечто вроде «Черт побери!» и еще пару безобидных фраз из лексикона старшеклассниц герцлийской гимназии. Помочь это, естественно, не могло и тогда я, подивившись его неумению в этом нехитром деле, стал мягко втолковывать ему:
Дядь Сень, надо резче браниться, надо чтобы была отборная брань. И тут выяснилось, что за всю свою долгую научную жизнь, из-за присущей ему природной деликатности, старик умудрился пройти мимо огромного кладезя нецензурных выражений. Это было удивительно, он не знал ни одного более-менее стоящего ругательства. Если бы я не был знаком с ним уже много лет, я бы подумал, что он родился и вырос на луне. Но надо было как-то спасать положение, и я написал на бумаге целый ряд сочных словосочетаний непечатного свойства, прочитав которые, ученый на мгновение забыл об изнуряющей боли и на пожелтевших, дряблых щеках его зарделся здоровый румянец.
С минуту он изучал список. Затем, после недолгих нравственных экзерсисов, внял, наконец, моему совету и стал выражаться все более крепче. Сначала это выглядело неумело и робко, но по мере того, как боль давала о себе знать, больной, уверовав в действенность моего рецепта, начал браниться увереннее, вкладывая в это захватывающее занятие все больше изобретательности и душевных сил.
Я с детства знал, что старик был некогда большим авторитетом в научных кругах и когда речь заходила о нем, люди говорили талантливый, высокообразованный. Все это в одно ухо у меня входило, а в другое, вылетая, испарялось в атмосфере. Я не особенно разбирался в ботанике, а старика уважал за отзывчивость и доброе сердце. Он часто угощал меня помидорами из своей теплицы, заботился обо мне как о родном, время от времени, выделяя из своего скромного бюджета небольшие суммы, которые я тут же тратил на подарки моей возлюбленной. Теперь я воочию убедился, что способности его к импровизации были чрезвычайно высоки: через два десятка минут старик заткнул за пояс меня, хотя в Холоне я считаюсь признанным знатоком по части художественного сквернословия и уже третью каденцию являюсь неизменным председателем клуба любителей русского мата в Израиле. У нас на глазах ученый производил потрясающие лингвистические операции, выдумывая все новые и новые фразеологические обороты, которые по структуре своей и художественной ценности были куда более гибче и тоньше, тех, что я знал и считал верхом совершенства. Он матерился с такой изящной, аристократической элегантностью, что мне ничего не оставалось, как снять перед ним шляпу. Несомненно, старина обогатил бы культуру русского бранного слова в Израиле, если бы не болезнь и последствия, к которым она неизбежно должна была привести. Я даже пожалел, что большую и, думаю, лучшую часть своей жизни, ученый посвятил ботанике, которая вряд ли оценила такую высокую жертву»
Глава четвертая
Больная совесть
Смерть Уилла потрясла меня. Еще задолго до его самоубийства я видел, что с ним творится что-то неладное: он стал выпивать больше обычного, а с теми, кто пытался удержать его, порывал отношения. В конце концов, случилось то, что должно было, случится парень совсем спился и дошел до потери человеческого облика. Я допускаю, конечно, что «сдвиг по фазе», согласно терминологии Берштейна, в какой-то степени наблюдался в нем, особенно в последнее время, но в целом, его, так называемую, ненормальность лично я отнес бы к неумеренному потреблению горячительных напитков. Нет, он вовсе не был психом, а просто напивался до чертиков и потери пульса. Накуролесить в таком состоянии было, возможно, но чтобы покончить с собой сомневаюсь. Я был абсолютно уверен, что Уилл умер не по собственной воле. Впрочем, одной уверенности было недостаточно, чтобы доказать мою правоту. Сыщик я был никудышный и мне катастрофически не хватало улик. Я шел на ощупь в густом тумане, не ведая, на что наткнусь за следующим поворотом. Но неизвестность подстегивала меня. Я был весь поглощен разгадкой этого «списанного» полицией дела и не мог ни о чем думать, кроме как об убийце Уилла. Я знал он где-то рядом и может быть, знает о моих намерениях. Я поклялся докопаться до истины и верил, что виновные понесут наказание! С этим девизом я засыпал ночью и поднимался утром. Оспаривать полицию, которая нашла нужным закрыть дело, я не стал: во-первых, потому что истинные профессионалы всегда с иронией относятся к интуиции доморощенных сыщиков, а во-вторых, я чувствовал моральный долг непременно, самому распутать сей запутанный клубок. Не потому что покойный оставил мне кучу баксов, а из чувства порядочности. Все чаще и чаще в последнее время я задавался вопросом: «А все ли я сделал, чтобы спасти его от гибели?»