И они это делали превосходно! Микрофон превращался в надутого выскочку, уверенного, что человек без него не может произнести ни слова, и был смешон в своём наивном зазнайстве.
Башмаки клоуна были каждый со своим характером. Когда он делал стойку на руках, то правый башмак, исполнительный и аккуратный, всегда держался навытяжку, в то время когда левый, презирающий и попирающий всякую дисциплину, вёл себя в высшей степени вызывающе: болтался меланхолично, уставив нос в землю И правый башмак каждый раз подправлял и подтягивал своего расхлябанного братца.
Метла в руках Енгибарова превращалась то в винтовку, то в хоккейную клюшку, то в обезумевшую гитару, оглохшую от собственного рёва И в этом, последнем образе, она приобретала остро-сатирическое звучание, направленное против породителей лже-музыки, против апостолов безвкусицы и какофонии.
А три зонтика Три маленьких друга, безмолвные, но всё понимающие, они летали в его руках как будто сами, без его помощи, они веселили и поддерживали, как умеют поддержать только самые верные товарищи
Тогда, осенью у моря, мне показалось, что ближе, чем они, никого у него нет Только они три маленьких друга, которые не предадут, не солгут, не отвернутся.
И когда уже не было сил выносить тишину зала, я переступила барьер манежа
И побежала к нему со своими цветиками-семицветиками «на счастье»
Я ещё не знала тогда старинной приметы, которую знают все в цирке: «Тот, кто однажды переступил барьер манежа, назад не возвращается».
Свет прожекторов слепил глаза, обжигал щеки Красный ковёр мягко проминался под ногами
Леонид Енгибаров, раскинувший руки в прощальном приветствии публике, так и не понявшей, и не принявшей его был очень далеко от меня где-то там, у пёстрого занавеса
И я бежала к нему, не ведая, чем обернётся для меня эта отчаянная пробежка Не подозревая, что и через десять, и через двадцать лет я буду отчётливо помнить и этот обжигающий жар софитов, и эту податливую мягкость ослепительно-красного ковра
И вот он увидел меня!
Никогда не забуду его удивлённый, вспыхнувший радостью взгляд.
Бежала в луче этого взгляда
А ощущение было, как во сне: бегу, бегу а добежать никак не могу
И тогда он побежал мне навстречу!
Мы встретились в середине ослепительного круга. Торопливые слова, за которыми так много!..
«Вот уж не ожидал!..» «Спасибо, спасибо Вам!» «Это Вам спасибо!»
Ласковые губы коснулись моей щеки. Усталая, благодарная улыбка. И близко-близко его чёрные, но удивительно светлые глаза
И что-то ещё говорим мы друг другу вслух или только глазами? и никак не можем разойтись. Всё стоим посреди красного ковра, под знойным солнцем софитов
* * *
В тот вечер я вышла из цирка другим человеком. Енгибаров подарил мне новый слух, новое зрение.
Ничего не изменилось вокруг всё так же светило солнце, шумело море, сестрёнка ходила по берегу, ища маленьких крабов, но я уже не участвовала во всём этом. У меня началась новая жизнь невидимая для постороннего глаза. Музыка, подаренная мне грустным клоуном, не отпускала меня
И были встречи. О которых он даже не догадывался. В толпе, на набережной, в аллеях приморского парка Прошёл, промелькнул Всегда один. Всегда сосредоточенный на своём.
Всегда выпадающий из толпы.
Взгляд мой мгновенно подмечал: опять он усталый, опять грустный
* * *
Я сидела на пустынном пляже, под брезентовым тентом как под куполом шапито. Моросил дождь Штормило По звонким гальчатым волнам бродили мальчишки, собирая выброшенные на берег монеты делали свой маленький бизнес
И вдруг я увидела его.
Он шёл у самой кромки воды, подняв воротник кожаной куртки, засунув руки в карманы. Волосы намокли и прилипли ко лбу. Один, на пустом берегу
Ну, оглянись же, оглянись!
И он оглянулся. Пристально вгляделся в моё лицо и улыбнулся обрадовано и удивлённо как тогда, в цирке.
Тоже любите дождь? спросил он, подходя и опускаясь рядом со мной на скамью.
Люблю.
А что вы пишете? он кивнул на блокнот в моих руках.
Стихи.
Прочтите что-нибудь.
Он смотрел так приветливо, так дружески, что мне стало легко и свободно, как будто мы давным-давно знаем друг друга
И я прочла ему маленькое стихотворение, только что написанное: