Что происходило между всеми этими мужчинами и женщинами Гриневыми, Машами, Пьерами, Наташами, братьями Карамазовыми и какими-то Грушеньками? Да и происходило ли вообще? Кто-то «покраснел», у кого-то «помутилось в глазах», кто-то «упал в обморок», кто-то «сделался сам не свой», кто-то «сорвал поцелуй и сделался совершенно счастлив». Тем описания и ограничивались.
Цензура и талант тут не причем. В отсутствии смелости или искренности авторов также никак нельзя было заподозрить. Может быть, они считали, что за определенной чертой должна включаться фантазия читателя, что недомолвки эффектнее откровенных сцен? Тогда уж и незачем было вытаскивать на свет Божий самые горькие и прекрасные истины, с маниакально беспощадной дотошностью препарировать человеческую душу! Достаточно было бы нескольких намеков читатель сразу бы все ущучил.
А может, пишущие просто не придавали большого значения физической любви? Может быть, дело не в том, что именно происходило, а в том, как именно люди это воспринимали?
Такое впечатление, что для них промежуток между «духовной близостью» и «физической» равен нулю. До какого-то критического момента все происходит в полном забвении самой мысли о телесном. Все воображение занято помыслами об общении душ. Такое впечатление, что, оставшись наедине, влюбленные погружаются в полный мрак, зажмуривают глаза, зажимают уши, быстро-быстро совокупляются, после чего мгновенно опять оказываются одетыми. Но детей-то рожали. Значит, можно предположить, что иногда доходило и до оргазма И это, похоже, не шутка. Наверное, так оно и было. Для людей прошлых эпох, писавших эти книги, а также для тех, для кого они писались и кто был в них изображен, физиологический отрезок любви был по времени чрезвычайно коротким. Практически полное отсутствие интимной жизни. То есть именно с зажмуренными глазами в темной комнатке. В результате психологическое напряжение было так велико, что люди впадали в своего рода бессознательное состояние, переставали сознавать то, что с ними происходит.
Однако и в современных книгах то же самое. В лучшем случае метафоры-аллегории. Приторно-романтичные, либо игривые, почти циничные. Стыдливое заикание, обрыв текста. Пустота. В худшем порнографическое чтиво, с оргазмами, способами, позами, физиологическими подробностями, по-своему любопытное, но ограниченное так сказать с противоположной стороны. То же самое, что наблюдать спаривание бабочек или собак. Что называется на любителя Я ли не любитель?
Бог с ним с сексом. Куцо выглядели не только описания любви. О смерти, о тяжелых болезнях, о том, что и как человек чувствует в эти моменты также почти никаких сведений. Экстаз, плач, экзальтация. Сочувственные охи, ахи. Общие слова. Ничего личного и конкретного. Никаких душевных движений. В медицинских трактатах холодные и абстрактные констатации постороннего наблюдателя, без трепета взирающего что на какого-нибудь жучка на булавке, что на человека с пулей в животе.
И еще я сделал одно попутное, частное, но весьма важное наблюдение.
Сначала книги изумляли меня разнообразием стилей, манер письма, взглядов на мир, разнообразием характеров, выведенных в них героев, и мира. Потом я обратил внимание, что, если повествования ведется от первого лица, то все заключает в себе нечто поразительно единообразное. Даже при внешней несхожести мыслей и наблюдений рассказчика. Как если бы были высказаны одним и тем же человеком, хотя и вложены в разных персонажей. Мне даже пришло в голову: а что если попробовать произвести формальную стилистическую процедуру-замену там, где повествование ведется в третьем лице, переписать его от первого лица. То есть, вместо имени главного героя, подставить местоимение «я» и посмотреть, как от этого изменится восприятие текста. Я не поленился, нарочно переписал десятка полтора фрагментов из самых знаменитых произведений, а затем перечитал их как бы заново. Результат оказался поразительным. Не только формально, но и по существу все многообразие характеров и мироощущений свелось к единой, какой-то общечеловеческой «я-сущности». Как будто один и тот же человек, прежде скрытый под разными именами и местоимениями обрел единство, превратился в это универсальное «я». Как если бы я сам был тем человеком, чувствовал и видел происходящее с ним, как если бы это происходило со мной самим. Как будто во всех нас, прошлых и будущих людях живет одна и та же единая и универсальная душа. То есть каждый по отдельности и все вместе есть одно и то же общее «я». Нагромождение, хаос внешних условий и обстоятельств, сквозь которые вынуждено продираться это единое «я» создает иллюзию существования множества различных «я». Но одни и те же глаза смотрят на мир Впрочем, известно, достаточно, «поставить» себя на место другого человека, «вжиться» в него, как начинаешь ощущать, как будто ты и есть он.