Грузно топая, сходил на кухню, поставил чайник, выбросил разбухшую заварку, ополоснул чашку и насыпал туда одну скромную чайную ложку чая. Сделал бутерброд с красной рыбой, пробормотав да, знаю, знаю, некрасиво, но сам ведь меня сюда притащил. Выпил под хорошую закуску рюмку водки. Налил в кружку кипятка. Решил, что количество необходимых дел за день сделано. Вернулся к компьютеру
Впрочем, сразу углубляться в дебри интернета Ларенчук не стал. Сначала он посидел с закрытыми глазами, приводя в порядок мысли и наслаждаясь собственной выдержкой и силой воли. Да он сидел за монитором, но, прошу заметить, он сидел за ним с закрытыми глазами.
Он пытался собрать какую-то целостную картину из обрывков похвал, стихов, текстов, ругани, шуток и грязных оскорблений всего того, на что так богат оказался поэтический сайт.
Выяснилось, что жизнь на нем не только бурная, но и круглосуточная. Было неясно, когда виртуальные люди спят, едят, приводят себя в порядок и занимаются домашними делами. Конечно, в четыре часа утра пользователей было меньше, чем в восемь вечера, но тем не менее они были. Бури, возникающие в разных углах портала, катились по нему, подобные смерчам, вовлекая в свою воронку все новых и новых людей. Когда засыпали изможденные склоками россияне, просыпались бывшие россияне из-за океана. Когда валились спать свободные художники с гудящими головами, роящимися мыслями и кроличьими глазами приходило время хитрых офисных мух. Эти были активны выборочно и осторожно, и по окраске постов было понятно, в каком расположении духа сегодня находится главная офисная муха. И ее настроение напрямую влияло на накал страстей и величину вспыхивающих скандалов.
А поскандалить на ПоэПисе любили. В скандалах знали толк. Скандалисты были в почете, как национальные герои за ними ходили толпы зрителей, наслаждающиеся злословием и умело подливающие маслица в затухающую склоку.
За первую ночь знакомства с Поэписом Ларенчук стал свидетелем восьми боев разного уровня. Некто Наша Лена использовала строчку Высоцкого в своих стихах на нее обрушился какой-то Синий Томограф. Какой-то странный Раб Любви со странными стихами снабжал свои вирши лично сделанными фотографиями босых девочек. Девочки стояли в картофельных грядах, у колодцев, рельсов, воды, подъездах и так далее. В общем, ничего предосудительного, кроме босых ног и гендерной принадлежности, в фото не было но какой-то читатель из ленивого любопытства назвал автора фетишистом, и к утру вместо Раба Любви красовалась надпись, что автор закрыл свою страницу. Поэты расходились, удовлетворенно урча и слизывая кровь с клыков.
Остальные битвы, судя по всему, носили затяжной характер и постороннему читателю было совершенно непонятно, что за претензии трехгодичной давности поэты предъявляют друг другу. Конечно, можно было исключительно рад спортивного азарта и любопытства закопаться в ленте весом в четыреста вордовских страниц и выяснить, что все началось из-за преступного пренебрежения, прозвучавшего в оценке строчки «Голубоспинной стрекозой порхало время надо мною». Можно было бы но зачем?
Только сейчас Ларенчук понял, что такое сила литературного слова. Настоящая мощь бурлила не в любовных признаниях, не в неуклюжих шутках, не в слащавых комплиментах многочисленных дамских угодников, нет. Только в приступах справедливого гнева поэты могли родить самые мощные, злобные, поражающие врага в самое сердце высказывания. Праведность гнева была оправдана ибо, как было сказано еще в Книге Книг, проще верблюду пролезть сквозь игольное ушко, нежели поэту признать правоту другого поэта.
Ларенчук, выросший, прямо скажем, в условиях, далеких от тепличных, был вынужден несколько раз отрываться от колдовского монитора, чтобы привыкнуть к прочитанному. Некоторые слова он даже не знал. Некоторые экспрессивно окрашенные обороты вызывали в нем ужас, некоторые брезгливость, иные желание придушить автора. Под утро он только крутил головой, прочитав очередное «да я тебе, падла, хребет переломаю и будешь у меня ходить с головой ниже яиц».
Ах, поэты. Ух, поэты. Возвышенные души.
Иногда, потрясенный заковыристо закрученной фразой, он хватался за стихи самозабвенно матерящегося автора и клял себя за полное отсутствие литературного вкуса. Ему казалось, что человек, настолько виртуозно владеющий русским матерным словом, должен не менее виртуозно владеть и словом поэтическим, но обычно выходило наоборот. Стихи у матершинников были тусклы, бледны и вымучены.