И если "потерпевший" Солженицын мог помнить тридцать лет об этом эпизоде, вряд ли Ройтман блеснул бы такой исключительной памятью и стал бы не спать от угрызений совести, тем более, что правота юного антисемита более чем сомнительна. Но Солженицыну показалось, что это подходящее место для своего рода вставной новеллы!
Мало того,- видимо, без дополнительных раздумий - он повторяет тридцать лет спустя свою детскую аргументацию. Как так, почему же я не могу назвать человека "жидом", если у нас свобода слова?! Мысль о том, что у его оппонентов тоже есть свобода высказать своё к этому отношение, не приходит в голову ни мальчику, ни писателю. Затронули его - значит, это уже не свобода, а "травля"!
* * *
В первом же письме, написанном после разлуки с "шарашкой", с Куйбышевской пересылки, Саня писал мне, что 19 мая "совершенно для себя неожиданно" он уехал из Марфино. Писал, что не думал, что это произойдёт так скоро, что ему очень хотелось "прожить там до будущего лета". (Обычно, за некоторое время до конца срока заключённых отключали от секретной научной работы.) "Обстоятельства шаг за шагом ускоряли отъезд и сделали его неизбежным",- писал он мне и тут же заверял, что уехал "вполне по-хорошему".
В другом письме, написанном уже не мне, он объяснял свой отъезд с "шарашки" тем, что просто перестал работать. То есть, "тянул резину".., хотя и подозревал, что это кончится "переездом в иные места". Ясно, что он больше занимался с некоторых пор своим любимым трудом, чем основной работой.
Да и в разговорах со мной Саня никогда не изображал свой отъезд как следствие какого-то героического поступка, гордого отказа от предлагаемого ему задания.
Более того, мне известна ещё одна версия Солженицына по поводу того же, сообщённая им Леониду Власову. Он оказался жертвой спора двух начальников, которые "не поделили его между собой", и старший, наделённый властью, послал его "на такую муку"...
В этих поисках лучшего варианта своего отъезда с "шарашки" слились два стремления Солженицына, которые тогда были только в зачаточном состоянии, а постепенно заняли в его жизни большое место - прослыть одновременно и героем и мучеником...
Конечно, тюрьма, какой бы она ни была лёгкой, остаётся тюрьмой. И даже нетяжёлая и интересная жизнь в "марфинской шарашке" с работой по специальности, с книгами, музыкой, весёлыми выдумками Рубина, спорами, интеллектуальными разговорами, сливочным маслом на завтрак и мясом на обед всё же была тюремной и особенно давила её равномерность, монотонность, предопределённость... Работа, которую обязан выполнять, постепенно забрасывается... Всё больше внимания и времени отдаётся "своим делам" и создаётся впечатление о лености и нерадивости Солженицына, что, в конце концов, и приведёт к тому, что Марфино сменится на Экибастуз...
* * *
В Рязани у меня началась кипучая, деятельная жизнь, но совсем не похожая на московскую. Я читала два разных лекционных курса, вела лабораторный практикум, имела очень много учебных часов.
Нужно было много готовиться. Как-то в октябре я писала Сане: "Сегодня воскресенье, сижу вся обложенная физхимией - готовлю лекцию по термодинамике, которую я должна целиком уложить в 2 часа - от этого не легче, а, наоборот, тяжелее".
И, тем не менее, пришлось ещё заняться художественной самодеятельностью. Аккомпанировала студенческому хору, которым дирижировал тоже доцент, только анатом. У анатома был хороший тенор, мы готовили с ним арии из опер и выступали на праздничных вечерах. Сольные номера считала "несолидными" для своего положения.
Бывало, приходилось готовить лекции по ночам. Особенно, когда они шли ото дня ко дню, а вечером ещё репетиции.