Далеко-далеко свистели паровозные гудки, навевая грустные мысли.
"Уеду", -- думал Петр.
-- Ты здешний? -- спросил Фонякин.
-- Нет.
-- Откуда?
-- Тоже из Сибири.
-- А как сюда попал?
-- Служил здесь... Недалеко.
-- А родители в Сибири?
-- У меня нет их. Померли. Тетка там.
Фонякин еще налил по полрюмке коньяку.
-- Неужели нельзя было раньше разогнать эту свору? -- тихо спросил он. -- Уехали бы куда-нибудь, что ли. Увез бы ее... -- Фонякину было горько. И Ивлеву тоже сделалось горько, и досада взяла
-- Послушалась бы она меня!
-- Ты муж был! Как же ты мог допустить до этого?
-- А как вы, отец, допустили? Что вы с себя-то вину сва-ливаете?
-- Но ты же рядом был...
-- Я рядом был! Полторы недели... А вы всю жизнь.
Нехорошо посмотрели друг на друга.
-- Мужик называется... Муж! -- сердито сказал Фоня-кин. -- Полторы недели с тобой рядом воровали, пили, а ты глазами хлопал. Молокососы, черти.
Какая-то доля правды была в словах Фонякина; от этого стало Петру особенно обидно и горько.
-- Не я ее учил пить.
-- Кто же, я, что ли?
-- Ну и не я!
-- Но надо было хоть маленько усилий приложить!.. За любовь-то свою. Надо или нет? -- Фонякин повысил голос.
-- Надо! -- Петр тоже повысил голос. -- А вам не надо было?!
Фонякин посмотрел на взъерошенного зятя, потрогал прокуренными пальцами виски.
-- Ладно... чего мы тут. Поздно хватились.
Помолчали.
-- Сколько ей сулят?
-- Года полтора вляпают. Стыд головушке... Чего не хва-тало?! Мм... -Фонякин поморщился. Полез за папироса-ми. -- Напиши мне, как тут все будет...
-- Я уезжаю тоже...
-- Куда?
-- Где жил. Не могу больше в этом городе... Видеть его не могу, -- Петр тоже закурил.
-- Эх, вы, -- вздохнул Фонякин. -- Молодежь... Все -- са-ми, сами! Что же у самих-то не получается?
-- У вас все получалось?
-- Но уж такого... безобразия не было. Захотели -- со-шлись, пожили неделю, захотели -- разошлись. Да вы что?
-- Это вы у нее спросите.
-- А твоя хата с краю?
-- Не хочу говорить про это, -- заявил Ивлев. -- Все рав-но ни до чего не договоримся. Я вам одно, вы -- другое. Я понимаю: вам тяжело. Мне тоже не легче. А оправдываться перед вами... нет никакого смысла. Давайте спать.
-- Спи. Я посижу маленько.
-- Ложитесь на кровать, я -- на диване.
Фонякин кивнул головой и, уставившись взглядом в стол, остался сидеть.
Рано утром простились.
-- Закурим на дорогу, -- сказал Фонякин. Сел на свой че-модан. Закурили.
-- Может, подождал бы пока уезжать, -- посоветовал Фонякин. -- Узнать бы, как будет?.. Я бы остался, но... Что-то худо мне. Как бы не залечь тут -- совсем нехорошо.
Петру сделалось нестерпимо жалко усталого, больного человека. Выглядел он действительно очень плохо.
-- Останусь. До суда. Сообщу.
-- Только не домой, а... вот тут я тебе запишу... -- Фоня-кин вырвал из блокнота чистый листок, написал каранда-шом адрес. -- А то мать там с ума сойдет. Я ей не буду гово-рить ничего. Скажу, что болела, а теперь, мол, ничего. Да и от людей стыдно...
-- Ладно. Я аккуратно сделаю.
Еще посидели немного. Встали.
-- Ну... бывай, -- Фонякин пожал руку Петру. -- Может, увидимся, -говорить ему было тяжело. Он повернулся и вы-шел, не оглядываясь. И потом, когда шел по улице, ни разу не оглянулся на дом, где жила дочь.
Петр прилег на диван, закинув руки за голову, до рабо-ты оставалось два часа с лишним. Можно было вздремнуть пока. Эту ночь он почти не сомкнул глаз.
Прошло восемь месяцев.
Петр Ивлев работал в том городе, где жил до встречи с Ольгой. Квартировал у другой, тоже доброй, тихой хозяй-ки, в небольшой уютной комнате окнами на живописный пустырь.
Вечерами, если не ходил в кино, читал книги из фабрич-ной библиотеки. Любил читать про путешествия.
И в тот немного душный июньский вечер сидел, примос-тившись у открытого окна, читал. Темнело уже, а встать и зажечь свет -- лень. Петр положил книгу, засмотрелся вдаль.