Я не знал, что делать, и в замешательстве, чтобы выиграть время, сказал:
— А под шкафом вы смотрели? Монета покатилась туда.
Парикмахер заглянул под шкаф, и действительно — представь себе, какой случай! — там оказалась монета… После этого я быстро ушел, но чувствовал себя так, словно меня чуть было не переехал автомобиль… Я раньше никогда не думал, что человеку так часто нужны руки. Гораздо чаще, чем мозг, можешь мне поверить, Стеффи.
— Что же ты теперь будешь делать?
— Да, — сказал Демба. — У меня теперь двойная задача. Во-первых, я должен раздобыть двести крон. Для этого ты мне не нужна, Стеффи, это я могу сделать сам. Но мне нужно отделаться от наручников, и в этом ты должна мне помочь.
Стеффи Прокоп молчала и думала.
— Я все рассказал тебе, Стеффи. Тебе одной рассказал я все. Ты должна решить, виновен ли я или невиновен. Ты знаешь все, все мотивы поведения. Оправдан ли я в твоих глазах?
Стеффи Прокоп покачала головою.
— Нет.
Демба прикусил себе губы.
— Ты, значит, не хочешь мне помочь?
— О да, я хочу тебе помочь. Покажи мне наручники.
— Нет, — сказал Демба. — Если ты находишь, что я не прав, то мне не нужно твоей помощи. Отчего хочешь ты мне помочь, если осуждаешь меня?
Я тебе только что говорила, Стани, — сказала Стеффи тихо и просительно. — Женщина может любить мужчину, когда он безобразен и когда он глуп. А также, когда он плохой человек, Стани. Покажи мне наручники.
— Нет, — сказал Демба и отодвинулся от Стеффи. — Зачем?
Но ведь надо мне на них посмотреть, Стани, чтобы помочь тебе.
Станислав Демба беспокойно поглядывал на дверь.
— Кто-нибудь может войти.
— Нет, они еще обедают, — сказала Стеффи Прокоп. — Только после обеда приходит сюда отец и ложится на диван. Покажи же.
Станислав Демба медленно и колеблясь выпростал руки из-под накидки.
— В сущности, мне все равно, считаешь ли ты меня преступником или не считаешь. Я признаю над собою только собственный суд, — сказал он и бросил на Стеффи робкий взгляд, изобличавший лживость его самоуверенных слов.
— Так вот какие они, эти наручники! — тихо сказала Стеффи Прокоп.
— Ты их представляла иначе? — спросил Демба и проворно спрятал снова руки под накидку. —Два стальных обруча и тонкая цепочка.
Цепочка совсем тонкая, — установила Стеффи Прокоп. — Перепилить ее, вероятно, нетрудно. — Она встала. — У папы есть ящик с инструментами. Погоди немного, я пойду за напильником.
Она вернулась с двумя напильниками разных размеров.
— Теперь ты должен изо всех сил растянуть цепочку. Так, хорошо! Теперь нужно торопиться.
Она принялась пилить стальную цепочку.
— А что бы тебе грозило, Стани, если бы тебя нашли? — спросила она. — Держи руки спокойно, иначе не выйдет ничего.
— Два года тюрьмы, — ответил Демба.
— Два года? — Стеффи с испугом взглянула на него.
— Да. Приблизительно столько. Два года.
Стеффи Прокоп ничего больше не говорила, только старалась с отчаянным рвением пропилить цепочку.
— Да, — сказал Демба. — В этом-то весь ужас. В этом несоответствии между виною и карой. Два года пытки! Два года беспрерывного мучения!
Тише! — остановила его Стеффи. — Не так громко. Они слышат в столовой каждое слово.
Два года пытки! — тихо повторил Демба. — Нужно называть вещи своими именами. Тюрьма — это пережиток инквизиции и самый страшный из ее приемов. Мелкие пытки — дыбы и колодки — упразднены, но худшее из мучительств — узилище — мы сохранили. День и ночь быть заключенным в тесной камере, подобно зверю в клетке, — разве это не пытка?
— Сиди спокойно, Стани. Иначе я не могу работать.
— Да, и люди это знают, и все же ходят в театры и на прогулки, и едят, и спят. И никого не лишает аппетита и приятного самочувствия и здорового сна сознание, что в это же время тысячи других подвергаются пытке заключения.