Но что это? Почему у нее черные, с сильной сединой волосы? Моя мать - блондинка... Наверное, это не она... И вдруг вижу - концы волос у нее желтые... Значит, она красилась. А я и не знала... Я и не знала, что она красилась... Может, не она все же? Но тетка здесь - значит, она?.. Боже мой, так этот высохший комочек плоти - то, что осталось от моей молодой, красивой матери? Я сначала онемела от ужаса, а потом с воплем "мама!" не помня себя кинулась к ней, почти теряя сознание. Меня вывели в другую комнату, я долго рыдала там, не могла успокоиться. Но надо было взять себя в руки, надо было спокойно войти к ней, чтобы она не поняла, как я испугалась, - я не должна была убивать в ней надежду.
Дали мне какие-то одурманивающие таблетки - и вошла...
Она умирала в страшных мучениях. От боли не могла лежать и все время стояла на коленях. Так и спала. Уколы морфия помогали ненадолго, от нее остались лишь кожа да кости, но здоровое молодое сердце не давало ей умереть. Когда под действием морфия боль проходила, она смотрела на меня и грезила. Я гладила ее высохшие руки.
- Ничего, потерпи, скоро ты поправишься и мы поедем с тобой в Крым...
И она с надеждой смотрела на меня:
- Да-да, мы поедем к морю, там будет тепло, и рояль, и ты будешь петь... будешь петь...
- Да, да, обязательно...
- Я знаю, я виновата перед тобой, но ты прости меня, не осуждай...
- Конечно, нет, никогда, ну что ты... Замолчи...
Она уже ничего не могла есть - глотать не могла. Мне хотелось исполнить какое-нибудь ее желание, хоть перед смертью.
- Скажи, что тебе принести? Может быть, тебе чего-нибудь хочется, я тебе принесу завтра.
- Ничего не хочу.
- Ну, пожалуйста, скажи, мне это так важно, я хочу тебе доставить удовольствие.
- Ну, хорошо, принеси немножко пирожных "птифур", больше ничего не надо.
На другой день я принесла ей пирожные. Конечно, она не могла их есть, но ей было приятно смотреть на них - на эти изысканные, красивые сладости - в убогой, жалкой больничной обстановке.
В тот последний день своей жизни - видно, она чувствовала, что умирает, она торопилась мне сказать все самое главное, самое важное, что не успела и не смогла сказать раньше. Говорила она с большим трудом:
- Не бойся, рак не заразный и по наследству не передается, я узнавала...
И через некоторое время - внимательно посмотрев на меня:
- В молодости у меня был туберкулез, берегись... И еще:
- Не доверяйся мужчинам, все они ничего не стоят...
К вечеру она умерла, все так же стоя на коленях, уткнувшись лицом в подушку. И мачеха ее сказала:
- Ну, Зинаида, все грехи замолила!..
С большим трудом удалось ее распрямить, чтобы уложить в гроб. Она лежала в нем маленькая, как ребенок...
Хоронила я ее, везла в машине через весь город и вспоминала свое нерадостное детство, ее несчастную жизнь, а напротив меня сидела ее четырехлетняя дочь, которой, как и мне когда-то, предстояло скитаться по людям...
Встреча с Верой Николаевной Гариной, которая стала моим учителем пения, перевернула всю мою жизнь. Не знаю, как бы сложилась без нее моя дальнейшая творческая судьба, но оперной певицей я никогда бы не стала. Это был тот самый всемогущий "счастливый случай". Дело было так.
Как-то зашла ко мне подруга, мы с ней болтали, пили чай, и вдруг она говорит:
- Знаешь, я все забываю тебе сказать: тут недалеко от тебя, на улице Маяковского, живет очень интересная старуха, учительница пения. Хочешь, зайдем к ней?
- Да неохота, надоели все эти преподаватели - одни шарлатаны кругом.
- Ну все равно, что дома-то сидеть? Погода чудесная, пойдем погулять и по дороге заглянем к ней. Что ты теряешь-то? Не понравится - больше не пойдешь.
- Ладно, пошли.
Открыла нам дверь совершенно седая женщина, ввела нас в маленькую, длинную, как пенал, комнату. Тамара меня с ней познакомила, и я попросила ее меня послушать.