Люди с достатком пускали в ход связи, взятки, протекцию чтобы стать безбилетниками и не рисковать жизнью.229 Они пытались пристроиться на безопастном месте: в штабе, в обозе, в Красном Кресте или по тыловым организациям.230 231
Чувство самосохранения также заставляло представителей образованных слоёв идти не в пехоту, а в кавалерию, связные, инженерные и артиллерийские войска. Там было несоизмеримо больше удобств и меньше потерь.232 233
Один свидетель с горечью заметил, что каждый хитрит, врёт и покупает, как может. Продавалось всё от коек и отсрочек до штемпелей и очередей.234 235 В отличие от состоятельных людей у бедняков подобных возможностей не было. Неудивительно, что в ряде регионов вроде Поволжья и Сибири мобилизация вызвала заметные волнения.236
По данным генерала Ю. Н. Данилова, беспорядки среди призванных прокатились довольно широкой волной и в некоторых местах вроде Барнаула приняли очень бурный характер. Для подавления их пришлось принять крутые меры вплоть до оружия включительно. Поэтому генерал заключил, что патриотические манифестации и взрывы энтузиазма являлись, по-видимому, лишь дешёвым фасадом, за которым скрывалась невзрачная действительность.237
Так оно и было. В начале войны в отдалённых от фронта городах вроде Иркутска мобилизованные крестьяне неожиданно узнавали, что до немецкой границы им ехать две-три недели. После этого они впадали в полное недоумение. То, что навстречу немцу нужно было ехать так долго и искать врага, совершенно не вязалось с идеей защиты отечества от внешнего нападения.238
В деревнях при наборе рекрутов жёны, матери и сёстры открыто проявляли свои антивоенные чувства. Когда их мужей, братьев и сыновей забиралии, женщины-крестьянки громко проклинали тех, кто уводил их на фронт.239 В ряде мест были также отмечены бабьи бунты. В ходе их женщины отбивали угоняемых запасных. Власти учились на ошибках. В опасных губерниях вроде Саратовской они угоняли запасных по ночам, не давая им проститься с родными.240
Правы были те, кто утверждал, что народ не хочет войны.241 Прав был и политический деятель В. Б. Станкевич, который заметил, что война воспринималась как нечто внешнее, чужеродное. По словам Станкевича, масса русского общества никогда не почувствовал в войне своего собственного дела.242
Тем не менее, под воздействием милитаристской машины многие в Российской империи и за её пределами поддались пропаганде и поверили в необходимость противоборства между странами Согласия и Центральными державами.
Это было неудивительно. Пресса трубила в горн войны днём и ночью. Количество провоенных брошюр, листков и книг, выброшенных на книжный рынок, было гигантским. Лишь в 1915 году официальное число подобных изданий в Российской империи достигло 600 с общим количеством до 11 миллионов экземляров. Средним количеством пропагандистского материала было 2 миллиона экземпляров в месяц.243
Большинство этих провоенных изданий было правительственным. Они были чрезвычайно низкого, лубочного качества. Дух человеконенавистничества и вольное обращение с фактами в провоенных брошюрах были поистине беспрецедентны.244
Искусство активно работало на военную пропаганду. Художники, писатели, театральные деятели и музыканты поддержали правительственную линию. Большинство поэтов Серебряного века также бросилось воспевать войну, романтизируя и идеализируя её.245 Самых активных из подобных поэтов прозвали соловьями над смертью.246
В результате индоктринации не только политический эстеблишмент, но и широкие массы, и либералы, и даже большинство социалистов, членов II Интернационала, поддержали войну.247 Вчерашние пацифисты попали под власть националистического психоза. Они голосовали за военные кредиты, помогая правительству своей прессой и агитацией.248
Организация войны против войны провалилась.249 Сама идея Интернационала благодаря его поддержке войны потерпела полное крушение.250 В ходе Мирового конфликта русские социалисты разбились на два течения. Первые настаивали на необходимости защиты России от германского империализма. Вторые же ставили интернациональные интересы выше национальных и осуждали войну.251