Мышки любят устраивать себе норки в мудрых книжках, тем и спасаются от всякой отравы. А мы их обманем.
Горничная принесла несколько книг, находящихся в доме, и старые газеты. Она не забыла и про лабораторные журналы профессора, и про книгу Грегоровиуса, с которой обычно не расставалась Мура. Свалив все на стул перед мышемором, Глаша остановилась, уперев руки в бока.
– Нехристи, вижу, живут здесь, – пробормотал человек в картузе. – И прислуга такая же. Ни одной книжки духовной.
Глаша вспыхнула, удалилась в свою комнатенку и вынула из-за иконы Псалтырь. Вернувшись и положив ее поверх Грегоровиуса, она с достоинством произнесла:
– Все, заканчивайте, еще во флигель надо идти.
– Сейчас, сейчас, – ответил мышемор, наклоняясь над грудой книг, – сейчас пересыплю все порошочком, да надо бы, чтобы полежало все денек под рогожкой какой-нибудь. Не сыщешь ли, милая, пока я их здесь, у стеночки в уголке, устрою?
Глаша вышла и через минуту принесла рогожку, которой и прикрыли пересыпанные чудодейственным ядом книжки и газеты.
Затем горничная вместе с мышемором появилась на веранде, где уже сидел доктор Коровкин, решивший наконец попить чаю да заодно и отвлечься от возмутительного Вересаева, передохнуть.
– Нет, он играет на руку социалистам, – говорил Клим Кириллович хозяйке дома, тетушке и профессорским дочерям, которые слушали его заинтересованно и доброжелательно. – Отдает ли себе в этом отчет господин Вересаев? Такие книги душу гнетут и заставляют опускать руки в бессилии. Все мрачно, все абсурдно, все напрасно.
Уловив паузу, Глаша обратилась к хозяйке:
– В комнатах все сделано, не надо ли и во флигеле отравы разложить?
– Нет-нет, – вместо хозяйки быстро ответил доктор Коровкин, – ни в коем случае. Там мышей нет. Во всяком случае, я их не слышу.
В то время как Елизавета Викентьевна рассчитывалась с мышемором, на веранду вышел профессор, заявивший, что запах мятного зубного порошка ему кажется вполне приятным. Муре показалось, что отец таким образом выражает свое скептическое отношение к чудодейственной отраве. Но мышемор словно не услышал слов профессора, слегка поклонился, не поднимая ни на кого глаз, и вышел из дома. Он медленно спустился по ступенькам и направился по дорожке к калитке, затем, выйдя на дорогу, не спеша удалился, вероятно к следующим клиентам.
– Конечно, российская медицина еще далека от идеала, – продолжал доктор Коровкин, – но, мне кажется, он намеренно сгущает краски – зачем? Что – у нас нет прекрасных специалистов? Что – никак по-другому нельзя решить проблемы организации лечения населения? Только путем беспощадной критики? Ведь она не прибавляет денег в земских больницах, не прибавляет. Верит ли он вообще в возможности лечить болезни, распознавать их? Верит ли он в медицину? Следует ли так обнажать перед непосвященной публикой профессиональные промахи и беспомощность врачей, естественную в ряде случаев? Заражать читателей своим медицинским нигилизмом? Зачем нагнетать отчаяние и безысходность? Не лучше ли позитивными примерами побуждать к созидательной деятельности?
– Современная литература, как мне кажется, не стремится улучшать нравы, – согласилась Елизавета Викентьевна. – Реалисты с садистским сладострастием живописуют ужасы и страдания, декаденты – с мазохистской страстью любуются ужасами и страданиями. Даже не знаешь, что рекомендовать читать юным барышням.
– Гомера да Данте пусть читают, – посоветовал профессор, – а лучше пусть учатся пользу Отечеству приносить.
Он подошел к раскрытому окну веранды.
– Господин профессор! Николай Николаевич! – послышался от калитки далекий голос.