Зашаталась земля, дрогнули хвойные ветви и поплыли во все стороны, растворяясь в голубом бездонном пространстве.
Вроде бы и то поле, и место чем-то похоже на то, но перед нами уже не колосья пшеницы, а белая россыпь ромашек, да синие вкрапины ирисов, да желтые пятна купальниц.
Девушки в длинных платьях и мужчина с бородкой, в той же старомодной соломенной шляпе с низкой тульей, собирают гербарий. Это Твердохлебов Иван Николаевич с дочерьми Ириной и Мусей. Младшая Муся, совсем еще подросток, в беленькой панамке, в плетеных башмачках, бегает по лугу.
- Папа, папа! - кричит Муся. - Смотри, кто к нам едет! Дядя Сережа!
От леса прямо по лугу, выметывая выше груди ноги, шел запряженный в дрожки серый, в крупных яблоках орловский рысак. На дрожках, слегка откинувшись на натянутых ременных вожжах, сидел широколицый, бородатый, медвежьего склада мужчина. Это Смоляков Сергей Иванович, сибирский агроном и предприниматель: он и земледелец, и скотопромышленник, и маслозаводчик, и торговец, и прочая и прочая...
Поравнявшись с Твердохлебовым, он рывком намертво осадил жеребца и молодцевато, пружинисто спрыгнул с дрожек.
- Вот где я разыскал тебя. Здорово, друг народа! Честь Сибири и надежда науки!
- Так уж все сразу! - улыбаясь, Твердохлебов шел к нему.
- Нет, не все! Еще либерал и демократ! - Он сгреб Твердохлебова и облобызал трижды.
- Ты что ж, так на дрожках и прикатил из Сибири? - посмеивался Твердохлебов.
- Милый! Я к тебе не то что на дрожках - на аппарате прилететь готов. А этого зверя напрокат взял у костромского барышника. Не поеду же я к тебе на извозчике. Ну как, хорош, мерзавец? - указывал он на рысака. - Хочешь, подарю!
Меж тем Муся уже держала под уздцы этого серого красавца: жеребец ярил ноздрями и косил на нее выпуклым, с красноватым окоемом, блестящим глазом.
- Муська, стрекоза! А ну-ка да он сомнет тебя? - ахнул Смоляков.
- А я на узде повисну, дядь Сережа. Я цепкая.
- Ах ты егоза тюменская! А как выросла, как выросла! - Он потрепал ее за волосы и обернулся к старшей сестре: - Здравствуй, Ириш! Значит, гербарий собираем? Отцу помогаешь?
- Нет, я для себя... Я теперь на Голицынских курсах учусь.
- Ишь ты какая самостоятельная!
- А я для папы собираю! - кричит Муся.
- Большего мне теперь не дано, - кивает Твердохлебов на пучок трав. Вот, на каникулах хоть душу отвожу... А потом опять всякие комиссии, заседания, выступления...
- Да брось ты к чертовой матери эту Думу!
- Меня же выбрали... Народ послал. Голосовали! Как же бросишь? Перед людьми неудобно.
- Я слыхал - тебя на третий срок выбирают?
- Нет уж, с меня довольно! - резко сказал Твердохлебов. - Откажусь, непременно откажусь.
- И куда же потом?
- Опять в Сибирь, папа? Да? - крикнула Муся.
- Это не так просто, дочь моя, - озабоченно ответил Твердохлебов. - Ну, что ж мы посреди луга встали? О серьезных делах за столом говорят.
Письменный стол в домашнем кабинете Твердохлебова, заваленный газетами, письмами, телеграммами. У стола сидят хозяин и Смоляков. Сквозь растворенную дверь видны другие комнаты; там раздаются голоса, мелькают женские фигуры, кто-то играет на пианино.
Муся сидит тут же в кабинете отца за легким столиком и заполняет листы гербария.
- Ну уж нет... На этот раз я от тебя не отстану. Должен я что-то сказать сибирякам, - говорит Смоляков. - Поставку семян, закладку питомника - все возьмет на себя кооперация... Исходный материал можешь заказывать всюду, в любом месте земного шара - достанем. Любые расходы покроем.
- Но мне понадобится еще и метеорологическая станция.
- Иван Николаевич, лабораторный цех для селекции уже готов. Все остальное построим. Помощников набирай сам сколько хочешь. Оклад тебе положим от кооперации - десять тысяч в год, как начальнику департамента, смеется Смоляков.
- А вы не боитесь прогореть на моей науке, господа кооператоры?
- Нет, не боимся.