Народ не только не расходился от гудков. Не зная значения этого звука, толпа, наоборот, только скапливалась на улице. Ехать стало невозможно.
Мне это надоело. Марк! Может, пройдёмся пешком? Эй! крикнул Генрих, высунувшись из окна.
«Эй!» отвечали ему полураздетые загорелые дети.
Вначале город казался прекрасным, выбеленным и ухоженным, однако, чем дальше к центру, уже пешком, продвигались трое, тем меньше улицы радовали и восхищали, и тем больше вызывали смешанные чувства. Это выражалось в клумбах. Чаще попадались сорняки, что не срезанными лозами удушали благородные цветущие растения. Выражалось и в стенах трещины, плесень и мох проедали их то здесь, то там.
Каждая стена была расписана незаметным с первого взгляда узором. Но стоило ненадолго задержаться на ней, как узор будто сам собой проступал, напоминая то мороз на окнах, то орнамент, а то и древние письмена, стилизованные под единый рисунок. Это удивляло и немного отвлекало от запущенности и упадка. Быть может, первое впечатление об этом чудном городке замылило взгляд, и детали, портящие его, не сразу бросились в глаза.
Трое пробились сквозь тучи любопытных зевак. Марк их не замечал. Фред улыбался шире лица. Походка его постепенно стала уверенной, размашистой. Мелкий дождик, плавно перешёл в снег, но это только прибавило настроения. Снежинки ложились прямо на яркие красные цветы и зелень, и быстро таяли. Улица покрылась тонким слоем снега и влаги. Что особенно восхищало в местных жителях, они настолько привыкли к резким сменам погоды, что и в снег одевались по летнему. У большинства были открыты плечи, руки и ноги.
Генрих шёл позади и настороженно наблюдал за Фредом Берроу. Что-то ему явно не нравилось. То ли его уверенная походка, то ли некая только что проявившаяся надменная наглость. Никакого уважения к чужому, не похожему на наш, Миру в нём не чувствовалось с самого начала. Фогель слишком хорошо знал биографию Фредерика, чтобы быть уверенным да, это он самый. Но Марк шёл рядом, спокойно глядя вперёд, в сторону башни.
Эй! воскликнул Берроу и присвистнул.
«Вот это уже верх наглости! подумал Генрих. Не знать местных обычаев и позволять себе такое Нет, да он издевается!»
Фредерик подхватил подбежавшего к нему ребёнка и усадил себе на плечо.
«Я знаю народы, в которых прикасаться к детям считается смертным грехом. Говорят, что это убивает душу ребёнка».
Но Фреду было всё равно. Он вёл себя как турист и ни капли не стеснялся бесцеремонно похлопывать мужчин по плечу и щипать женщин пониже спины.
Шайзе! не вытерпел Фогель и подошёл к Марку. Скажи ему, чтобы так себя не вёл. Он в чужом незнакомом Мире.
Расслабься, Птица. Видишь, люди ему рады.
Да, но, Генрих не понимал, как он, водитель, объездивший десятки Миров и повидавший сотни народов со своими культурами, и ни разу не вторгавшийся в чужой монастырь, не может даже пальцем притронуться там, где ему не разрешено. А этот самодовольный самоуверенный наркоман свободно держит на плече ребёнка и поглаживает беременную женщину по животу.
Мы пришли, сказал Марк, когда трое оказались на круглой площади, в центре которой и возвышалась та самая башня. Вблизи она была не такой уж и громадной, какой выглядела с окраины.
Башня была выложена из цельных каменных блоков, примерно с полтора роста высотой каждый. Камень, от времени и, видимо, долгого отсутствия заботы, покрывали трещины и поросли. В одной стене даже остались дыры, где раньше гнездовались птицы. Даже они теперь опустели.
Итак, Фредерик Уолтер Берроу, произнёс Марк и встал лицом к Фреду.
Тот отпустил мальчишку. Почему-то, выражение лица ребёнка изменилось. Когда приблизились к башне, глаза у него округлились. Мальчик выглядел испуганным. Соскочив на побитую временем плитку центральной площади, он поторопился убежать с неё, причём бежал так, будто камни обжигали ему пятки.
Я должен сказать тебе кое-что важное, продолжил Марк. Собственно, как и обещал. Зачем я здесь. Кто я такой? Зачем ты мне нужен. О мире. О тебе самом. О твоём прошлом. Оно гораздо богаче, чем ты себе представляешь. Видишь всех этих людей?
Только сейчас Фред заметил, что ни один из людей, собравшихся на улицах, не стоит на площади. Серьёзными взволнованными лицами, остановившись на самой границе, они смотрели на троих гостей, переглядываясь. В их шёпоте можно было уловить одно общее слово. То ли «кри», то ли «ирм». Самым хмурым здесь был Генрих. Он нетерпеливо оглядывал то Фреда, то народ, надвинув бейсболку ещё глубже на лоб.