А я полежу, мам, что-то голова кружится.
Ай? спрашивала, недослышав, мать.
Полежу я, говорила она, слабея, закрывая глаза и вытягиваясь на лавке, как мертвая, с руками на груди.
Весь май и начало лета просидела Тонька у окошка; её через палисадник, в котором росла сирень, с улицы видно не было, а она, сквозь ветки смотрела на знакомую с детства деревенскую улицу. А улица в последнее время была пуста, редкие прохожие, соседи, были неинтересны проходили «бегло» по делам, не то что раньше, как вспоминала Тонька. Это сейчас народ разъехался и улица стала какой-то серой и солнца в тот год было мало всё говорило, что близок конец: потому что на той стороне улицы, через дом наискосок, сосед уехал в пригород, где работал на железной дороге и там получил квартиру, так он окна оставленного дома заколотил досками, как во время войны крест-накрест.
«Когда всё вокруг умирает: деревня, природа и та серая дождливая туманная, для чего и мне-то жить?» такой вопрос запал в её подсознание.
И она даже прикрывала глаза (чтобы вернуться в прошлое во времени), представляя, что было раньше. Из окна был виден край деревни (нижний её конец) с новым колодцем. Жёлтые свежеструганные брёвна сруба, тогда, сверкали на солнце; на траве раскидана красная глина, вынутая из глубины земли строителями-копальщиками колодца, ей нравился один из них молоденький парнишка.
Виделся размытый дождями косогор, где колея дороги углублялась на спуске к реке в песчаном грунте. Затем была светлая речка (представляла она), заросшая лозой и олешником (проростками ольхи), она выгибалась дугой, в середине которой был мост из брёвен, обновляемый каждую весну (и среди строителей моста были молодые парнишки). А у моста росла старая, высокая, обвешенная шапками вороньих гнёзд берёза
Из окошка, в прежние времена, наблюдала она, как неменяющимся кругом своим идёт-течёт деревенская жизнь. По утрам слушала, как трубил в свою дуду по росе пастух, и она спешила выпустить скотину, слыша, как злыми голосами перекликаются на деревне недоспавшие бабы, а под самыми окнами домов проходили колыхавшие боками коровы и бестолково толкаясь блеяли овцы.
И сейчас, во время болезни, она уже поредевшее стадо и слышала рожок пастуха, слух у неё насторожился и чуяла она, как в дальнем селе звонит колокол и плывёт над землёй медленный звон там Церковь возродили и звон колокола, которого никогда в жизни её не было, звучал набатом, к похоронам или как сообщение о беде.
И ночью она почти не спала, долго лежала с открытыми в темноту глазами, слушала как сопит и скрипит зубами мать, Настёна-глухая. И бывало ночами у неё видение: видела, будто загорался и дрожал, несся из темноты и всё разгорался живой уголёк, падало замертво сердце, и чуяла, как мягкое, чёрное что-то будто тулупом покрывает её и куда-то несёт, тут она просыпалась и нетерпеливо ждала она, когда начнёт выкраиваться-появляться из мрака окно и сгинет ночной, мучающий её смертный этот страх; когда же весело и заливисто, отмечая утро, заиграет на рожке своём старенький уже пастух Феодор (гордый своим именем под старину)
А почти каждый день приходили проведывать Тоньку её деревенские девки-подружки. Девки приходили шумно, рассаживались по лавкам, снимали платки свои и поправляли волосы принося ароматы От них пахло полем, землёю, свежим медовым сеном, цветами и ягодами земляники. Тонька радостно смотрела на их знакомые лица, на их белые ручки, слушала знакомый смех. От них она знала всё, что делалось на деревне и в округе. С ними, бывало, оживлялась и она, румянец выбивался на её затухших щеках
Ещё до болезни из всех деревенских девок Тонька была самая смирная. Не по-деревенски была она легка и тонка в кости стройная. А всего приметнее были Тонькины загибавшиеся брови. Длинные черные ресницы Но почитали её на деревне некрасивой худой (деревня уважает красоту яркую, такую «писанную», чтобы горело всё, «дым шёл»), а всё же не считалась она и дурнухой. И не к лицу ей были деревенские сарафаны, безобразила её и модная, пущенная на лоб чёлка. В играх и танцах она была точно лишняя, деревянная, с ребятами держалась скучно, редко смеялась. А бывало об этом потом вспоминали девки находило и на Тоньку веселье, так что не узнать было. Сватались к ней женихи, да уж очень бедно жили они с матерью. И последний жених Олег, узнал о приданном, что нет ничего, и укатил в город, а то больше полгода ходил к ней. Вскорости после этого и слегла Тонька. Никто теперь не ведает или лесные работы или жених Олег ли, уложили её в болезнь. Никому она стала как бы не нужна.