В самом деле, за кустарником, среди корней, виднелись три норы: две рядом, одна поодаль.
– Перчатки есть? – спросил председатель. – Нету? Ну, возьмите мою, а я левой.
Остальные охотники двинулись дальше, только дед остановился, забулькал самогоном из бутылки, да убогий присел подле норы на корточки.
Анисий натянул блиновскую лайковую перчатку, отодвинул дурака и стал собираться с духом. Соваться в черный лаз ужасно не хотелось. Даже если и крыса, все равно – коли цапнет за палец, не обрадуешься.
Но когда Антон Максимилианович не раздумывая влез в первую из нор по самое плечо и принялся там шуровать, Тюльпанову сделалось совестно. Он закусил губу, встал на корточки и решительно засунул руку внутрь…
– Шшшшоххх, – раздалось громкое свистящее шипение, и прежде чем Анисий успел отпрянуть, кисть пронзило обжигающей болью.
С истошным воплем он шарахнулся, рывком вытянул руку и завыл от ужаса, когда увидел, что к прокушенной перчатке приросла огромная ромбовидная башка с уже знакомыми губернскому секретарю свирепыми глазками. За башкой потянулось и упругое черно-желтое туловище – толщиной с Анисиеву шею, а то и еще упитанней.
– А-а, мама! – позорно всхлипнул Тюльпанов и задергал рукой, чтобы высвободить ее из ядовитой пасти.
Скарпея разжала челюсти и с неожиданным проворством метнулась в заросли.
– Вон она, держи! – закричал Блинов, срывая с плеча берданку.
Дурачок с торжествующим воплем прыгнул по-кошачьи, ухватился за черно-желтый хвост и был тут же уволочен в высокую ржавую траву. Пьянчуга-крестьянин кинулся вдогонку.
– Помогите, – прошептал Анисий, прижимая к груди саднящую руку. – Сделайте что-нибудь, умоляю!
Он сорвал перчатку, увидел между большим и указательным две черные дырочки, из которых стекала кровь. Неужто смерть?
Председатель засуетился вокруг гибнущего Тюльпанова.
– Господи, беда какая! Вдыхайте глубже, ртом дышите! Главное, чтоб грудную клетку не сковало!
Поздно. Анисий почувствовал, что именно вдохнуть-то он и не может. Рот разевал, а воздух в легкие не шел. Вот он – паралич дыхания.
Показав на тесак, что висел на поясе у Антона Максимилиановича, Тюльпанов прохрипел:
– Рубите… Рубите мне кисть…
– Что вы! – в панике отшатнулся Блинов. – Я не смогу!
И еще руками замахал, жалкий человек.
Анисий вытянул левой рукой свой собственный нож, примерился – и понял, что тоже не сможет. Да и что толку, если уже и так вздохнуть нельзя.
Из зарослей вывалились оба крестьянина, похожие на сросшихся боками сиамских близнецов. Дед рукой в брезентовой рукавице держал Скарпею за шею, дурачок прижимал к груди крепко ухваченный хвост, змея же оплетала обоих живыми, пульсирующими кольцами.
Чистый Лаокоон, отрешенно подумал Анисий, который вспоминал в эту минуту покойницу маменьку, сестру Соньку, Эраста Петровича, Масу. Прощайте все, кого любил. Прощай, синее небо и зеленая листва.
– Бейте ее, гадину! – крикнул Блинов. – Ножом ее, ножом!
В ответ донеслось:
– Зачем же ножом… Мы ее в з-зоологический сад…
Вот и предсмертное помрачение, сообразил давящийся хрипом Анисий – последняя фраза была произнесена голосом Эраста Петровича.
Змееборцы запихивали отчаянно сопротивляющегося гада в мешок, но Тюльпанов сейчас был бесконечно далек от этой недостойной суеты.
Тут снова раздался знакомый голос, произнесший с укоризной:
– Нехороший вы человек, Б-Блинов. Подругу «гадиной» обзываете, смерти ей желаете.
– Шеф, вы?! – выдохнул Анисий, изумленно глядя на раскрасневшегося от схватки деревенского дурака. Возможно ли?
Недоумок щербато улыбнулся губернскому секретарю и замычал. Вместо него ответил старый пьяница:
– Б-благодарю, Тюльпанов.