- Молчи, бесстыдная женщина! Я видел, как современная критика целовала тебя за шкафом!
- Это от восхищения твоими же стихами!
- А дети у нас рыжие, - тоже от восхищения?
- Пошляк! Это может быть результатом чисто интеллектуального влияния!
И вдруг, упав в кресло, заявила:
- Ах, я не могу больше жить с тобой!
Евстигнейка и обрадовался, и в то же время испугался.
- Не можешь? - с надеждой и со страхом спросил он. - А дети?
- Пополам!
- Троих-то?
Но она стояла на своем. Потом пришел Прохарчук.
Узнав, в чем дело, он огорчился и сказал Евстигнейке:
- Я думал, ты - большой человек, а ты - просто маленький мужчина!
И пошел собирать Нимфодорины шляпки. А пока он мрачно занялся этим, она говорила мужу правду:
- Ты выдохся, жалкий человек. У тебя нет больше ни таланта, ничего! Слышишь: ни-че-го!
Захлебнулась пафосом честного негодования и докончила:
- У тебя и не было ничего никогда! Если бы не я и Прохарчук - ты так всю жизнь и писал бы объявления в стихах, слизняк! Негодяй, похититель юности и красоты моей...
Она всегда в моменты возбуждения становилась красноречива.
Так и ушла она, а вскоре, под руководством и при фактическом участии Прохарчука, открыла "Институт красоты мадам Жизан из Парижа. Специальность - коренное уничтожение мозолей".
Прохарчук же, разумеется, напечатал разносную статью "Мрачный мираж", обстоятельно доказав, что у Евстигнея не только не было таланта, но что вообще можно сомневаться, существовал ли таковой поэт. Если же существовал и публика признавала его, то это - вина торопливой, неосторожной и неосмотрительной критики.
А Евстигнейка потосковал, потосковал, и - русский человек быстро утешается! - видит: детей кормить надо! Махнул рукой на прошлое, на всю смертельную поэзию, да и занялся старым, знакомым делом: веселые объявления для "Нового похоронного бюро" пишет, убеждая жителей:
Долго, сладостно и ярко
На земле мы любим жить,
Но придет однажды Парка
И обрежет жизни нить!
Обсудивши этот случай,
Не спеша, со всех сторон,
Предлагаем самый лучший
Матерьял для похорон!
Всё у нас вполне блестяще,
Не истерто, не старо:
Заходите же почаще
В наше "Новое бюро"!
Могильная, 16
Так все и возвратились на стези своя.
IV
Жил-был честолюбивый писатель.
Когда его ругали - ему казалось, что ругают чрезмерно и несправедливо, а когда хвалили - он думал, что хвалят мало и неумно, и так, в постоянных неудовольствиях, дожил он до поры, когда надобно было ему умирать.
Лег писатель в постель и стал ругаться:
- Ну, вот - не угодно ли? Два романа не написаны:
Да и вообще материала еще лет на десять. Чёрт бы побрал этот закон природы и все прочие вместе с ним! Экая глупость! Хорошие романы могли быть. И придумали же такую идиотскую всеобщую повинность. Как будто нельзя иначе!
И ведь всегда не вовремя приходит это - повесть не кончена...
Он - сердится, а болезни сверлят ему кости и нашептывают в уши:
- Ты - трепетал, ага? Зачем трепетал? Ты ночей не спал, ага? Зачем не спал? Ты - с горя пил, ага? А с радости - тоже?
Он морщился, морщился, наконец видит - делать нечего! Махнул рукой на все свои романы и - помер. Очень неприятно было, а - помер.
Хорошо. Обмыли его, одели приличненько, гладко причесали, положили на стол; вытянулся он, как солдат, - пятки вместе, носки врозь, - нос опустил, лежит смирно, ничего не чувствует, только удивляется:
"Как странно - совсем ничего не чувствую! Это первый раз в жизни. Жена плачет. Ладно, теперь - плачешь, а бывало, чуть что - на стену лезла. Сынишка хнычет. Наверное, бездельником будет, - дети писателей всегда бездельники, сколько я их ни видал... Тоже, должно быть, какой-нибудь закон природы. Сколько их, законов этих!"
Так он лежал и думал, и думал, и всe удивлялся своему равнодушию - не привык к этому.
И вот - понесли его на кладбище, но вдруг он чувствует: народу за гробом мало идет.
"Нет, уж это дудки! - сказал он сам себе.