На нем изображена средиземноморская растительность, вдохновившая меня во время пребывания на Иберийском полуострове. А там, сверху, в центральной части — Всевечный Отец. Божественную фигуру окружают святая Дева и святой Иоанн Креститель. Рядом — наши прародители во всей их наготе: Адам и Ева. Когда мы закончили работу, то с удивлением подсчитали, что изобразили более двухсот персонажей.
— Кто это мы? — удивился Ян.
— Брат и я.
Ван Эйк опустился на колени, развязал свою котомку и достал из нее кисть из волоса куницы, закрытую чашечку и флакон с венецианским терпентином. Перед удивленным Яном он принялся разбавлять серебристую краску, находившуюся в чашечке.
— Я боялся, что краситель высох. Слава Богу, этого не произошло.
Удовлетворенный смесью, он протянул кисть Яну.
— Держи. Будешь следовать моим указаниям.
Мальчик, похоже, не понял.
— Но я едва умею рисовать!
— Рисовать не придется. Садись на пол. Ты будешь писать текст под мою диктовку, здесь, внизу внешней поверхности створок.
Ян сделал, как велел мэтр.
— Pictor Hubertus e Eyck major… — медленно начал Ван Эйк.
Неуверенным почерком мальчик стал воспроизводить слова на деревянной поверхности. Он так опасался жирных накатов краски, что потратил бесконечно много времени на написание нескольких строчек.
— Готово, — объявил художник. — Теперь можешь встать.
С вспотевшим лбом Ян вполголоса запинаясь прочитал:
Pictor Hubertus e Eyck major quo nemo repertus incepit. Pondus quod Johannes arte secundus frater perfecit Jodocus Vijd prece fretus. Versus sexta mai vos collocat acta tueri. Ho это невероятно! — ошеломленный, вскричал он.
Он только что осознал смысл этих слов.
— Художник Хуберт Ван Эйк, лучше которого нет на свете, начал, а Ян, уступающий ему в искусстве, завершил труд, оплаченный ему Иодокусом Виждом. В шестой день мая вы приглашаетесь на осмотр сделанного.
— А ты не такой уж плохой латинист, как я думал.
— Кто этот Иодокус Вижд?
— Из городских властей. Староста церкви Сен-Жан. Это он заказывал и оплачивал роспись алтаря.
— Если я правильно понял, вы, как художник, считаете себя «ниже» брата?
— Он мой учитель. Наш общий учитель. Все, чему я научился, я научился у него. Без него я был бы ничем.
Ян показал на алтарь:
— Ничем?
— Большая часть этих створок расписана не мной, а Хубертом. Но я настолько приблизился к его манере, что ничто уже не сможет нас разделить. Его рука стала моей рукой, его мастерство — моим. Вот почему сегодня я хочу почтить его память. Я не желаю, чтобы последующие поколения считали, будто я вел себя неподобающе и присвоил вещь, принадлежащую другому. Я приложил руку к этому шедевру, но основная его часть сделана Хубертом. Кстати, речь идет не только о запрестольном украшении. Многие картины, созданные моим братом, в будущем могут быть приписаны мне. — С некоторым напряжением в голосе Ван Эйк продолжил: — Есть еще одно творение, правда, не такое значительное, как алтарь, но и оно может быть при писано мне.
— Какое?
— Часослов, заказанный Хуберту Гийомом Четвертым. Миниатюры в нем уникальны.
— Я никогда не видел его на ваших полках. Где вы его прячете?
— В надежном месте.
— То есть?.
— В надежном месте…
Настаивать было бесполезно. Ян уже привык к тому, что художник, не отличаясь откровенностью, тщательно хранил свои тайны.
Сильное волнение охватило мальчика. Он был потрясен откровениями Ван Эйка, горд его признанием в любви к своему брату, восхищен смирением мэтра.
— Ваш поступок делает вам честь. Но я все же считаю вас королем художников. Ваш брат, очевидно, был гениальным. Однако ничто гениальное не сравнится с настоящим гением. Если даже завтра я стану художником, буду работать не покладая рук, отдамся душой и телом искусству искусств, я до конца дней своих не смогу сравниться с вами.