Вошел келейник с саквояжем для облачения.
Еду служить в Марфо-Мариинскую обитель, сказал Тихон секретарю.
Во главе обители стояла великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра царицы. Тихона провели в ее келию.
Простите, святейший! Настоятельница опустилась на колени перед патриархом. Не встретила вас. Посмотрите на меня, я опухла от слез. Благословите! Благословите!
Тихон благословил.
Что стряслось?
Елизавета Федоровна подала газету.
Это же ограбление! Все, что построено нами, принадлежит народу, все имущество, даже священные сосуды, тоже достояние народа.
Пока что проект Тихон тяжело вздохнул. Впрочем, они быстрые.
Если все это, Елизавета Федоровна обвела пространство келии руками, народное, надо обратиться к народу.
Ленин и Троцкий не народ, как не был народом любимец масс Керенский, но именно эти люди вершили и вершат судьбы миллионов. Думаю, слушать нас не будут, а на крестные ходы выставят пулеметы Но молчать, конечно, мы не станем. Пить чашу так до самого донышка.
А знаете, кто готовит Декрет о свободе совести? Иудей Рей-снер. Сведения у меня точные и самые свежие.
Рейснер? Как не знать. В Вильне лекции читал, славил гений Израилева племени. Я его даже защищал Это беда.
Святейший, в Москве все теперь вспомнили о юношеском стихотворении Лермонтова. Елизавета Федоровна взяла томик полного собрания. Предсказание
Настанет год,
России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь
Это уже свершилось.
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон
И это свершилось.
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать
Вместо чумы тиф, голод в Петербурге, в Москве!
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
Плащ с челом? улыбнулся Тихон. Господи, какие теперь плащи?
Но возвышенное чело! Это же Ленин! Самое ужасное, в автографе у Лермонтова есть приписка: «Это мечта».
Просвещенные дворяне ненавидели Николая Первого. Все это совпадения, а у страха глаза велики. Помолимся, матушка.
Восхождение на Голгофу
1918 год. Причащение
Москвичи шли в храм Христа Спасителя, ища в патриархе последнюю опору рухнувшей жизни.
Тихон не столп, утешитель, сказал кто-то с горькой усмешкой, когда патриарх, величаво опираясь на посох Петра, встал перед людьми на амвоне.
Начал слово новогоднего приветствия будничным ровным голосом, глядя поверх голов:
Минувший год был годом строительства Российской державы. Но увы! Не напоминает ли он нам печальный опыт вавилонского строительства?
Пересказывал историю смешения языков отрешенно, почти машинально И вдруг остановился, вглядывался в лица прихожан:
Наши строители тоже желают сотворить себе имя. Своими реформами и декретами облагодетельствовать не только несчастный русский народ, но и весь мир, и даже народы, гораздо более нас культурные.
Грешны! Грешны! крестились прихожане.
Грешны, согласился Тихон. Эту высокомерную затею постигнет та же участь, что и замыслы Вавилона Желая сделать нас богатыми и ни в чем не имеющими нужды, они на самом деле превращают нас в несчастных, жалких, нищих и нагих. Се в Апокалипсисе предсказано. Вместо так еще недавно великой, могучей, страшной врагам и сильной России они сделали из нее одно жалкое имя, пустое место, разбив ее на части, пожирающие в междоусобной войне одна другую
У патриарха от волнения сел голос, судорога горечи стягивала ему лицо.
О разрухе, о голоде говорил упавшим совсем голосом. Но слово его наполнялось силой и властью, когда принялся обличать нынешнее государство, которое строится без Бога.
Церковь осуждает такое наше строительство, говорил Тихон, и мы решительно предупреждаем, что успеха у нас не будет никакого до тех пор, пока не вспомним о Боге, без Которого ничего доброго не может быть сделано