Быстро пошли к Коровьему Копыту.
Лук! вспомнил Ваня. Я лук оставил.
Я тебе другой сделаю, пообещал Павел.
Ты их видел, кабанов? спросил Ваня младшего братца.
Видел.
Страшные?
Вася подумал, покачал головой.
И ты их не испугался?
Нет, сказал Вася. Они хорошие.
Хорошие! Павел снова отер пот со лба.
Белые-то какие! Да все чистенькие! удивилась Пелагея.
Вася нашел. По кругу росли, будто кто нарочно посадил.
У озерка отдышались.
Павел вспомнил о папке для гербария, о сачке.
Вы ступайте, а я лечебные травы поищу. За стрекозами побегаю. Ишь какие зеленые! Может, бабочка редкая попадется.
Ты бабочек не лови! попросил Вася.
Я для коллекции. Коллекция это надолго, а бабочки придет осень от холода пропадут.
Нет, ты их не лови! снова попросил Вася. Они ведь живые.
Отец Иоанн
Солнце провалилось в землю, когда воротился из Торопца батюшка Иоанн Тимофеевич.
Прибыл тишайше. Пара лошадок подвезла тарантас к самым воротам и стала. Долгое ли было стояние, неведомо. Пелагея вышла поглядеть, не гонят ли стадо, и назад домой:
Матушка! Прибыли. Стоят спят. И Харитон, дурья башка, и батюшка благочинный.
Ворота отворили, лошади, не ожидая понукания, тронули. Ездоки пробудились.
Конфеточек вам привез! улыбнулся Иоанн Тимофеевич, доставая из торбы сразу две горсти.
С благополучным пришествицем, отче! повернулся к седоку красноносый Харитон.
Слава Богу! Слава Богу! Не расшиб, не опрокинул Иоанн Тимофеевич, все еще сидя в тарантасе, широко улыбнулся вышедшей из дому Анне Гавриловне: Матушка! Блаженнейшая! Ты уж нас с Харитоном не ругай! По поводу угостились. Уж по такому поводу, что ты бы и сама нам поднесла по стопочке.
Иоанн Тимофеевич качнулся, отлепляясь от горячего кожаного сиденья, ступил на подножку тарантаса, но опереться руки заняты потянулся к Васе, к Ване:
Вот вам, ребятушки!
Ладошки у чад маленькие, конфеты посыпались мимо. Анна Гавриловна отвернулась.
Си-час! Си-час! встрепенулся Иоанн Тимофеевич. Ухватил торбу и проворно ступил на твердь.
Поднес по аккуратной горсточке Анне Гавриловне, Пелагее, Павлу. Троекратно расцеловался со взрослыми, благословил малых чад.
Ну, детушки, матушки! Совершилось. Прощай, Клин, благословенная обитель наша! Всё, Анна Гавриловна, всё! Переведенция состоялась. Ты зришь настоятеля Спасо-Преображенского торопецкого храма. Господь преображался и нас ныне преобразил неизреченною Своею милостью.
Дети смотрели на маменьку. Маменька перекрестилась, за нею все домочадцы.
В горнице Иоанн Тимофеевич сел возле окошка, под образа, на патриаршее место, и загрустил. Семейство, ожидая подробного рассказа, помалкивало.
Так-то вот! Лицо батюшки сморщилось, стало маленькое, синие глаза заморгали, из-под век посыпался бисер слезинок. Горожане вы теперь. Все, слава Богу, жданно и желанно, а сниматься с гнездовья как в прорубь ухнуть.
Батюшка, да что уж ты этак! удивилась Анна Гавриловна.
Двадцать лет, матушка! Двадцать лет лучшей нашей поры в Клину. До серебра в бороде дожил. Благочинием почтен. Страшно, матушка, верный очаг покидать. И согревал, и радовал.
Очаг-то к нам добр, но куковать бы нам, батюшка, возле него в одиночестве. В этом году Ване уезжать, а там и Васе
Права ты, матушка, права! Но разве не заслужил наш Клин, чтоб о нем погоревать?
Заслужил, батюшка! Заслужил. С шестнадцати лет я здешнему краю радуюсь. Всех детей моих родина.
А про меня и говорить нечего. Хоть в ином месте рукоположен во иерея, но пастырем здесь стал, в милом сердцу Клину.
Батюшка, а в Харитонове ты сколько служил? спросил Павел.
Меньше года. Я после семинарии остался без места. Жил в Сопках, у старшего брата, у Григория Тимофеевича. Одно лето миновало, другое. Нахлебничать, хоть и у родных, не лучшая доля.
Отчего в город не ехал? В городе работы много.
Голубчик! Паша! О чем ты говоришь? Это нынче послал нам Бог Александра Николаевича. Освободителя! Иван Тимофеевич указал перстом в потолок. А тогда ведь царствовал Николай Павлович. Вот кто был истинный природный самодержец. Строгостей было Господи! В город, говоришь! Да меня там как праздношатающегося поповича в солдаты бы забрили без рассуждения. А попробовал бы рассуждать о-о-о! За умничанье сквозь строй прогоняли. Чихнул невпопад палок! Духовенство секли почем зря. Иоанн Тимофеевич поежился, поглядел смущенно на Анну Гавриловну: Поднеси, матушка, настоечки. Хоть с полштофа. Ознобило!