Припев подхватили вдвоем:
Раз-ни-на ра-ни-не о, да де лио делио, одела.
Раз нина, раз нина, ов рири ов рири, ов ри ри, ов ри ри!
Гортанный напев товарища Сталина уносил в далекую Грузию. Он совершенно не вязался с кремлевским кабинетом и маршальским мундиром певца.
"У меня родился мальчик, у меня родился мальчик, - продолжал Сталин, чуть прикрыв глаза, как когда-то делал отец в Гори, - парень малый Матикела, всех врагов поверг я, всем врагам свернул я шею. И-иреме, да..."
Промокнув чуть вспотевший лоб, предложил с обычной иронией: "А не организовать ли нам хор из писателей? Как у них со слухом? Не сфальшивят?"
Видимо, почувствовав, что подходящий момент наступил, почва взрыхлена, Сталин решил приступить к трудному разговору. Он знал ершистый, самолюбивый характер Фадеева и не мог не считаться с этим.
Сталин твердо рассчитывал, что они найдут общий язык: во-первых, как коммунисты, во-вторых, как творческие натуры. Фадеев не мог не разделить законного беспокойства Политбюро и его, Сталина, лично.
Прохаживаясь за спиной сидящего за столом Фадеева, он, как бы рассуждая вслух, высказывал наболевшее: "У вас, товарищ Фадеев, слишком длинные фразы. Народ вас не поймет. Это нас очень тревожит". После долгой паузы он продолжил мысль, стараясь выразить ее как можно конкретней. "Вы должны учиться писать, как мы пишем указы. Мы десять раз думаем над тем, как составить короткую фразу. А у вас по десять придаточных предложений в одной фразе". Сталин остановился за спиной писателя, рассчитывая услышать ответ. Но Фадеев продолжал молчать, и Сталину пришлось задать вопрос: "А как вы считаете, товарищ Фадеев?" Если бы вопрос касался не его, Фадеев сумел бы найти нужный, взвешенный ответ. Но говорить о себе Фадеев не любил, тем более на такую щекотливую тему.
По-другому он писать не мог. Вероятно, даже при всем желании не сумел бы. Так он был устроен. Но Фадеев знал, что Сталин ни к одному вопросу не подходит с кондачка, по настроению. Если он решился говорить о стиле фадеевского письма, значит, имел веские причины. Чтобы уйти от тяжелой темы, Фадеев решил прикрыться авторитетом своего великого учителя. Но ответ Фадеева: "У Толстого тоже была фраза с придаточными предложениями" - только подлил масла в огонь. Сталин, казалось, этого ждал. Тем более что Толстой не был для него непререкаемым авторитетом, Фадеев нашел неточный аргумент, и Сталин воспользовался этим. Дружелюбно, лукаво улыбаясь, он растолковывал суть вопроса: "Язык Толстого все-таки труден для массового читателя. Вот язык Тургенева, Чехова - простой, ясный - со сжатыми конструкциями, недлинной фразой".
Сталин показал руками величину такой фразы, отмахнув от лица дымок трубки. Он подытожил сказанное, жестикулируя правой рукой: "Язык вышеназванных классиков доступен даже для начинающего читателя, неопытного читателя".
Фадееву было что возразить Сталину, но он решил не вдаваться в подробности, заметив: "У каждого писателя свой шаг. Если такой шаг - куда денешься?"
Сталин усмехнулся, оценив на этот раз тонкий ответ писателя, и понял, что они говорят на разных языках. Это ему никогда не нравилось, но он, не меняя отеческого тона, решил пошутить: "Мы еще для вас Пантеон не построили, товарищ Фадеев. Подождите, когда народ построит для вас Пантеон, тогда и собирайте все ваши придаточные предложения".
Казалось, что каждый остался на своих позициях. Но Сталин верил в силу своей логики и знал, что любой разговор силен последствиями.
В этом он не ошибся.
Фадеев не мог отмахнуться от любого замечания Сталина, высказанного даже в самом дружеском тоне. Сталин слишком много для него значил, не только как для коммуниста. Стиль вождя нравился писателю. Но это был его собственный стиль.