Ну, иди, конь, иди к себе под навес, там стоит твоя подруга и пахнет свежим сеном, иди, я бы пошел на твоем месте, ах, как я бы припустил, коли б меня пустили, не пускают, конь, а ты — иди, я очень тебя прошу, иди, вот молодец, до свиданья, конь, спасибо тебе, ты очень меня выручил!»
— Погодите, какая к черту охота? — удивился человек, зевая с собачьим подвыванием. — Откуда вы? Как черт из преисподни, право.
— Вы угадали, — Штирлиц тоже зевнул. — Я — оттуда. Я стою перед дилеммой: лететь в столицу, чего мне не очень хочется, или плюнуть на все и недельку поохотиться в сельве. Сколько стоит это удовольствие?
— А что у вас есть с собой?
— Ничего.
— О, это будет дорого стоить... Только объясните, откуда вы?
— Из больницы.
— Что вы там делали?
— Лечился. Меня прижало в самолете, делали клизму.
— А, это вас сегодня... Нет, вчера уже... привезли туда помирать? В поселке рассказывали... Ну, проходите, что ж мне с вами делать...
Он пропустил Штирлица в маленький холл, увешанный какими-то странными рожками и застеленный шкурами незнакомых животных, включил свет, достал из скрипучего, старого шкафа бутылку джина, налил из ведра воды в стаканы, спросил, не хочет ли гость чего поесть, выслушал вежливый отказ и только после этого поинтересовался:
— В какой валюте намерены платить?
— В долларах.
— Но вы не американец?
— А если?
— Значит, натурализовавшийся. У вас есть акцент.
— Я испанец. Максимо Брунн, доктор Брунн.
— Ни разу не видел испанцев. Так вот, неделя охоты вам будет стоить... Погодите, а вы один?
— Да.
— Девка не нужна?
— Сколько стоит?
— Это недорого. За неделю я с вас возьму тридцать долларов... Ей потом отдам пятнадцать песо, а себе оставлю остальное, — бизнес, ничего не поделаешь. Так, значит, оружия у вас нет?
— Откуда...
— Да, действительно... А костюм? Что, вы хотите охотиться в этом?
— Я оплачу все расходы, мистер О'Карри.
— Почему вы решили, что я О'Карри? Он хозяин фирмы, живет в Посадас; я — Шиббл... Имейте в виду, это удовольствие станет вам... Почему не пьете?
— Боюсь, меня снова будет корчить...
— Отравились?
— Наверное.
— В сельве я вам дам трав, все вылечат... Или отведу к Катарине.
— А это кто?
— Как то есть кто?! Колдунья!
— Интересно.
— Значит, вот что... Придется вам положить триста баков за все удовольствие...
— Вы что, с ума сошли?
— Дорого?
— Вы сошли с ума? — повторил Штирлиц и шагнул к двери, поняв, что он ведет себя правильно, особенно после того, как Шиббл, растерявшись, сказал «дорого». В этом его «дорого» было и удивление собственной наглостью, и какое-то усталое лихачество, и скука, и надежда. Одно это слово дало Штирлицу возможность нарисовать психологический портрет человека, в чем-то даже придумать его. «Пусть ошибусь, только нельзя говорить с пустотой, всегда надо говорить с личностью».
— Я дам вам сто долларов. Это очень хорошие деньги.
— Вы с ума сошли? — поинтересовался, в свою очередь, Шиббл. — Вы в своем уме? Двести.
— С девкой? Сто пятьдесят.
— Вы тоже не очень-то зарывайтесь! Торг должен быть честным.
— Я хочу, чтобы мы вышли в сельву сейчас же.
— Да вы что?! В такую рань! Ничего же не готово!
Штирлиц повторил:
— Я хочу, чтобы мы вышли сейчас. Я не желаю встречаться с братом моей... жены... Он спит в госпитале... Я не хочу его видеть, понятно?
— За неурочные сборы вам придется надбавить тридцать баков.
— Десять.
— Вы уже могли понять, что я удовлетворюсь только пятнадцатью, — усмехнулся Шиббл. — И последнее: мокрое дело за собой не волочите? Только честно! Мы будем пересекать шоссе, можем встретить полицию, они будут в курсе, если что случилось этой ночью... Брата жены бритвочкой по сахарному кадычку — жик-жик! И — ко мне: «Хочу отсидеться в сельве»...
— Можете съездить в клинику. Он там спит.