Но здесь же против света, вяло возражает она, Не видно ничего.
Но это уже так по инерции.
Бабка, чуя победу, триумфально возвращает Вовин подстаканник в центр любовно сооруженной композиции и дает, наконец, выход своим чувствам:
Ребенку поесть надо, совсем он худой, несчастный. Пришел вчера, бедный, как не в себе. Совсем его эта стерва носаста замучила.
А чего по крышам среди ночи бегать? В окна заглядывать? хрипловатый мужской голос голос многолетнего курильщика доносится еще из коридора, но с каждым мгновением приближается, и с завершающими словами в кухне появляется Дед, Борис Сергеевич.
Это мужчина лет шестидесяти пяти, худой и по виду словно изможденный, с совершенно седой, но густой шевелюрой, с выпирающим кадыком и с пальцами, пожелтевшими от курева. Разговаривает он тоже на волжский манер «окая», но легонько: его речь, хотя и сохраняет колорит, в общем правильная, гладкая. Чувствуется образование. Зайдя в кухню, он тут же закуривает «беломорину» (здесь вообще курят папиросы «Беломор») и, гася спичку широкими качаниями правой руки, продолжает свою мысль:
Подумаешь, какая разница, погасили они свет, или не погасили? Мужик он, или нет? Другую найдет, мало их, что ль?
У Бабки эта, как представляется Деду, вполне резонная мысль вызывает возмущение.
Ты не говори, чего не понимашь, чурбан с глазами, зло бросает она мужу. Но он не «заводится» и не огрызается, а только легко вздыхает и совершенно беззлобно, словно жалея жену, произносит:
Ну чего ты такая злая, Мария?
Поистине, Дед человек голубиного нрава. Весь в своего отца сельского приходского священника Отца Сергия
Риторический вопрос деда повисает в воздухе.
Тем временем Мать пытается краситься на другом месте, ей неудобно, но она терпит.
И что за девка така? внезапно изрекает Бабка. Глядеть не на что. Ни сиськи, ни письки. Тьфу ты!
Мам, одергивает ее дочь, ну что ты такое говоришь, да еще громко. Он же услышать может.
А че я такого сказала? Баба должна быть в теле.
Какой там в теле? Мам, да ты на него самого посмотри. Глиста форменная.
А че ему? Он же мужик. А мужик от крокодила отличацца, и хорошо.
Отличается в какую сторону?
Не поняла.
Ну, в лучшую или в худшую?
Да ну тя! Бабка делает отмашку рукой, словно отгоняя назойливую муху, и вновь выглядывает в коридор.
Дед усмехается, а затем произносит нечто удивительное:
Нон фигура вáлет, сед áнима! чеканные и изысканно-строгие звуки латыни на фоне предыдущей беседы звучат совершенно сюрреалистично. Как всегда в таких случаях, Бабка злится:
Чего-чего? Ты чего там «келе-меле» опять свое бормочешь?
Это не «келе-меле». Это по-латыни: «Не лицо важно, но душа».
Да кака там душа? В чем она держаться-то будет?
Да ладно тебе, мам, дурь пороть, вмешивается Мать. Парень добрый, хороший. Ему бы нормальную бабу, а эта крутит им направо и налево. А он за ней бегает, как хвостик. Извелся весь.
И в этот момент раздаются из ванной громкие фырканья и сморкания. Бабка презрительно комментирует:
О, этот еще сейчас придет. Профессор кислых щей.
Ну, мам, укоризненно смотрит на нее дочь.
Дверь ванной с шумом открывается, и звучат торопливые шаги, словно по коридору пробежало небольшое стадо бизонов, а вслед за этим внезапно взрывается громкий, как труба, великолепно поставленный, роскошный голос, который нарочито бодро выпаливает:
Ух, ты! сказали рабята! эта радостная декларация сопровождается оглушительным хлопком в ладоши.
Бабка опирается рукой о стол и демонстративно отворачивается к окну как раз в тот момент, когда в кухню вбегает Илья Отец семейства рослый, крупный мужчина лет сорока пяти, уже с лысиной и брюшком. Он еще пребывает в процессе одевания, который, по своему обыкновению, совершает на ходу, поэтому он в брюках, но пока что в майке «алкоголичке», однако уже тщательно выбрит. Подбежав к плите, он трогает чайник, и на лице его возникает выразительная гримаса досады «не горячий!»; он торопливо зажигает соседнюю конфорку газовой плиты и ставит чайник на нее. У Бабки открывается рот.
Да я ж его только сняла, удивленно произносит она.